Моуди с директором последовали за ними в операционную для вскрытия трупов, которая находилась здесь же в лаборатории за двойными дверями. Солдаты подкатили койку к столу из нержавеющей стали и перевалили на него труп лицом вниз. Тем временем врачи уже надевали поверх защитных костюмов хирургические халаты – скорее по привычке, чем из необходимости. От некоторых привычек трудно избавиться. Затем санитары подняли пластиковые простыни, держа их за края, и слили накопившуюся там кровь в контейнер. Ее оказалось около полулитра. Простыни осторожно погрузили в большой контейнер, который покатили из операционной к газовой печи. Было очевидно, что они нервничают, но это не помешало им нигде не уронить ни единой капли.
– Приступаем. – Директор нажал на кнопку, меняющую наклон стола. По старой профессиональной привычке он коснулся кончиками пальцев сначала левой сонной артерии, чтобы убедиться в отсутствии пульса, затем правой. Пульса не было. Когда нижняя часть мертвого тела приподнялась на двадцать градусов, он взял большой скальпель и рассек обе артерии вместе с проходящими параллельно яремными венами. На стол хлынула кровь, которая стекала по каналам к дренажному отверстию, и через несколько минут в пластиковом контейнере ее собралось около четырех литров. Моуди видел, как быстро бледнеет тело. Пурпурные пятна прямо на глазах исчезали – или это ему мерещится? Явился санитар и, взяв контейнер с кровью, поставил его на маленькую тележку. Никто не решался нести это в руках даже несколько шагов.
– Мне еще не доводилось проводить аутопсию после лихорадки Эбола, – заметил директор. Впрочем, можно ли было это назвать аутопсией. Жестокое равнодушие, с которым директор только что отнесся к еще теплому телу женщины, выпустив из него кровь, скорее напоминало забой ягненка.
И все– таки следовало проявлять предельную осторожность. В подобных обстоятельствах вскрытие производил только один хирург, и Моуди следил за тем, как директор делал длинные грубые разрезы скальпелем и щипцами из нержавеющей стали оттягивал лоскуты кожи и мышечной ткани. Минута -и левая почка полностью обнажилась. Они подождали возвращения санитаров. Один из них поставил на стол рядом с трупом поднос. От того, что он увидел дальше, Моуди почувствовал отвращение. Одним из последствий лихорадки Эбола был распад тканей. Обнаженная почка наполовину разжижилась, и при попытке извлечь ее руками в пластиковых перчатках, она лопнула – распалась надвое, подобно ужасному красно-коричневому пудингу. Директор раздраженно покачал головой. Он знал, что этого следовало ожидать, но не в такой мере.
– Поразительно, что она делает с тканями…
– То же самое может быть и с печенью, зато селезенка…
– Да, я знаю. Селезенка походит на кирпич. Следите за своими руками, Моуди, – предостерег директор. Он взял новый инструмент, похожий на ковш, и удалил остатки почки. Все это он положил на поднос, кивком приказав санитару унести его в лабораторию. С правой почкой обошлись осторожнее. После того как директор отсек кровеносные сосуды и соединительную ткань, они оба подсунули под нее руки и в целости извлекли из тела. Однако оказавшись на подносе, почка сморщилась и лопнула. Мягкие ткани почки не могли нарушить целостности их двойных перчаток, и тем не менее оба врача испуганно вздрогнули.
– Готово! – Директор жестом подозвал к себе санитаров. – Переверните ее, – скомандовал он.
Санитары подошли к столу, один взял тело за плечи, другой за колени, и они поспешно перевернули его на спину. При этом капли крови попали на их матерчатые халаты, и санитары тут же поспешили отступить назад, стараясь держаться от операционного стола как можно дальше.
– Мне нужны печень и селезенка, и на этом закончим, – сказал директор, обращаясь к Моуди. – А вы завернете тело и отнесете его в газовую печь, – приказал он санитарам. – Потом самым тщательным образом произведете здесь дезинфекцию.
Глаза сестры Жанны-Батисты были открыты, как и тридцать минут назад. Моуди взял тряпицу и накрыл лицо мертвой монахини, шепча про себя молитву. Директор услышал это.
– Можете не сомневаться, Моуди, она уже в раю. Может быть, приступим к работе? – бесцеремонно бросил он и, взяв скальпель, вскрыл грудную клетку. Его движения походили на движения мясника. Он раздвинул кожу и мышечную ткань. Картина, открывшаяся глазам врачей, потрясла даже директора.
– Как она смогла прожить так долго? – выдохнул он с ужасом. Моуди вспомнил дни, проведенные им в медицинской школе, когда он впервые смотрел на пластиковый муляж человеческого тела в натуральную величину. Ему казалось, перед ним тот же муляж, только внутрь его кто-то вылил ведро сильнодействующего растворителя. Все до единого органы в теле были деформированы.
Их поверхностные ткани словно растворились. Брюшная полость представляла собой море черной крови. Все, что они вливали в нее, подумал Моуди. Даже половина не вылилась наружу. Поразительно.
– Отсос! – скомандовал директор. Санитар протянул ему пластиковую трубку от бутыли, из которой был откачан воздух. Как только открыли кран, раздался отвратительный всасывающий звук. Отсос продолжался целых десять минут. Врачи стояли в стороне, наблюдая за тем, как санитар водит трубкой по брюшной полости, словно горничная, орудующая пылесосом. Еще три литра зараженной вирусами крови для лаборатории.
Человеческое тело – Храм Жизни, учил святой Коран. Моуди смотрел на тело, превратившееся – во что? – в фабрику смерти, не менее ужасную, чем здание, в котором они находились. Директор снова подошел к столу, и Моуди увидел, как он обнажил печень, на этот раз осторожнее, чем раньше. Может быть, его напугал вид черной крови в брюшной полости. Снова отсечены кровеносные сосуды и соединительная ткань. Директор отложил в сторону скальпель, и вместе с Моуди они извлекли печень и положили на поднос, который санитар снова унес в лабораторию.
– Интересно, почему селезенка ведет себя иначе?
* * *
На первом этаже тоже шла работа. Санитары одну за другой переносили клетки с обезьянами из подвального помещения наверх. Африканских зеленых покормили, но они все еще не пришли в себя после перелета. Это отчасти уменьшило их агрессивность, они меньше кусались и царапались, когда санитары в толстых перчатках несли клетки вверх по лестнице. Их приносили по десятку. В новом помещении животных снова охватывала паника. Оказавшись в комнате с плотно запертыми дверями, обезьяны понимали, что их ждет. Кому везло меньше, наблюдали за тем, как солдат, поставив клетку на стол, открывал дверцу и просовывал внутрь палку со стальной проволочной петлей на конце. Петля затягивалась на шее обезьяны, следовал резкий рывок, и шейные позвонки с негромким хрустом ломались. Всякий раз обезьяна напрягалась, затем безвольно опускалась на пол клетки, широко раскрыв полные ярости глаза. Тем же инструментом солдат вытаскивал обезьяну из клетки и швырял мертвое тело другому солдату, который относил его в соседнюю комнату. Живые обезьяны видели все это, отчаянно визжали, но клетки были слишком малы, чтобы увернуться от смертоносной петли. В лучшем случае обезьяне удавалось всунуть руку между петлей и шеей, но тогда с хрустом ломалась и рука. Такая смерть мало чем отличалась от той, что порой настигала их на одиноком дереве посреди саванны, когда оставалось только панически визжать, глядя на карабкающегося леопарда.