– Получается, достаточно было отсосать лишний жир?
– Иная мелочь подчас приносит просто поразительные результаты. Одной липосакцией дело не ограничилось, но разрушения, так сказать, минимальные. Повязки с него снимут уже сегодня вечером.
Валентино покачал головой.
– Да, вон оно что делается... – пробормотал он одобрительно.
Валентино, безусловно, отдавал себе отчет в собственном медицинском невежестве. Косметология – это вам не фенол в сердце и не вода из лужи в вену.
– Значит, завтра, – проговорил он задумчиво.
– Точно так.
– Он знает, к чему предназначен?
– Разумеется, нет. Размещен он будет со всеми удобствами. О вашем существовании он и понятия не имеет. Ему внушат, что он принят на службу в качестве киллера и что все, что от него требуется сейчас, это радоваться жизни и ждать момента, когда в нем возникнет надобность.
– Я все же не верю, что Моссад – а теперь и КГБ – обманутся таким трюком...
– Конечно, они разберутся – и, скорее всего, довольно быстро. Никаких иллюзий. Но это позволит нам выиграть время, а наши враги не только засветятся и выйдут из игры, а возможно что и понесут еще серьезные потери...
Лютер говорил бодро, но Валентино было трудно ввести в заблуждение напускной бравостью. Если дело дошло до такого рода мер предосторожности, то угроза более чем реальна. Доктору отчаянно не хотелось покидать Париж; он здесь уютно прижился, но все больше склонялся к мысли, что сделать это придется.
Жаль.
Ужасно жаль.
Жалко всего – прежде всего дома, где теперь обоснуется этот урод. Обоснуется и осквернит. А он будет беспомощно наблюдать за творящимся безобразием в замочную скважину.
* * *
Моисей Залманович Нисенбаум, имевший опыт неволи, не мог пожаловаться на условия своего заключения.
Конечно, тюрьма всегда остается тюрьмой. Но в камере было чисто, тепло и светло; кормили отменно, не дергали по ерунде – разрешали читать, лежать в дневное время; предлагали даже выпивку и сигареты, но Нисенбаум отказался и от того, и от другого. Никита Владимирович был весел и любезен, много шутил, намекал на какие-то соблазнительные для Нисенбаума перспективы.
Однако Соломону Красавчику было здесь много хуже, чем в концлагере.
Хуже, потому что Бог покинул его.
Он никак не мог сообразить, в чем тут дело.
Он всегда и во всем следовал внушенной ему заповеди: выживай. При этом ему удавалось сделать так, чтобы не выживать за счет других, – враги вроде Иоахима Месснера, конечно, не шли в счет. Он и сейчас поступил в соответствии с этой заповедью, тем более что у него возникли серьезные сомнения в искренности и доброжелательности израильских друзей. И он сдал следователю всех, кого знал, будучи уверен, что Бог устроит через это нечто особенное и выгодное для его народа.
Однако Бог замолчал.
Красавчик не то чтобы регулярно общался с Ним напрямую – нет, это случалось очень редко, в роковые минуты, когда Бог сам являл свою волю. Но он всегда ощущал незримое присутствие Всевышнего.
И вот это ощущение исчезло.
Поэтому Соломон не находил себе места. Он снова и снова прокручивал в памяти допросы; анализировал сказанное, оценивал степень возможного вреда. Он знал не так много и вряд ли вообще сумел бы причинить серьезный ущерб. Но Бог карает даже за мысли, а тут были реальные поступки.
Постепенно Красавчик укреплялся в мысли, что как агент Моссада он не имеет для ФСБ большой ценности. Его держат в качестве живца и рано или поздно освободят, с тем чтобы он привлек внимание заинтересованных сторон. После чего всех этих людей, правых и неправых, накроют одним сачком.
Может быть, именно этого Бог от него и ждет?
Увы, Красавчик не знал.
Перед ним все чаще вставал образ Иуды.
Иуда предал Христа, до которого Соломону не было большого дела, но образ не отступал. Был ли Христос Мессией, Сыном Божьим или лжепророком – в данном случае не имело большого значения, ибо наличествовал конкретный исторический факт предательства. До сих пор в своем стремлении выжить Красавчику как-то еще не приходилось предавать. Он хитрил, притворялся, всегда был готов убить, но предательств за ним не числилось. Бог же в Своих внушениях не оговаривал недопустимости этого акта.
Как далеко можно пойти, чтобы исполнить Его волю?
Соломон начинал понимать, что пойти можно очень далеко.
Потому что воля Бога становилась все более очевидной. Бог удалился, и в этом знак. Красавчик совершил нечто, после чего в его выживании нет никакой нужды. Удалившись, Бог показал, что Соломон может умереть.
И должен.
Впрочем, он и так не жилец.
Если его не тронут чекисты – уберут моссадовцы. Для них вопрос об измене будет предельно ясным. Не моссадовцы – так кто-нибудь еще. Убрали же Сережку – кто знает наверняка, что за этим стоит именно израильская разведка? Может быть, немцы или американцы.
Внезапно Красавчика охватила ярость.
Чекисты обвели его вокруг пальца!
Правду они говорили или нет, но своего добились: он дал показания. Сунешь палец – откусят руку... Теперь он на крючке, и они могут вынудить его заниматься какими угодно делами. Он и занялся бы, чтобы выжить, но Бог намекает ему, что на выживании отныне можно поставить крест. Но Красавчик не знал, исполнил ли он свое жизненное предназначение...
Он тупо смотрел на железную дверь.
Приоткрылся глазок: наблюдают. Хорошо. До следующей проверки у него еще остается время. Нет ли здесь видеокамер? Вряд ли – тогда бы не было глазка; хотя кто знает этих перестраховщиков? Они уже давным-давно продали душу дьяволу и теперь боятся даже собственной тени.
Пожалуй, все-таки есть!
С трудом преодолевая старческую немощь, он разорвал простыню на лоскуты. Связал, закрепил на решетке, просунул голову в петлю, прыгнул с табурета.
...Соломон Красавчик, он же Моисей Залманович Нисенбаум, он же Бильярдный Шар, любитель шахмат, – успел.
Судя по быстроте реакции на ситуацию, видеокамеры действительно существовали. Но они не помогли – то ли оператор зазевался, то ли бежать было слишком далеко. Когда дверь в камеру распахнулась и тюремщики бросились к окну, по телу Красавчика уже пробежала последняя конвульсия.
Вбежавшие беспомощно и зло смотрели на небольшую лужицу, образовавшуюся под висельником. Шея заключенного неестественно вытянулась, покрылась мелкими пупырышками и стала похожа на гусиную. Очки валялись на полу, одно стеклышко треснуло. На постели лежала раскрытая наполовину прочитанная книга: Солженицын, «Двести лет вместе», первый том.
Вечер был исключительно теплый.