Вроде ничего особенного, но прежде такого не случалось. Это было инициативное действие – настолько невероятное, что Месснер удивился бы меньше, возникни перед ним рассвирепевший ангел с крыльями. Как посмело это придурковатое двуногое подняться без спроса?
Двуногое вдруг вскинуло руки, сорвало брус и что было мочи врезало Месснеру по голове.
Фуражка полетела на пол. Удар был не слишком силен, и Месснер больше оторопел, чем пострадал физически. Он даже опустил пистолет, хотя и не выронил его; он отступил назад и хватал воздух ртом.
Второе двуногое тоже вскочило на ноги.
– Давай мне! – пронзительно закричало оно, обнаруживая способность к членораздельной речи.
Штурмбанфюрер вскинул оружие вновь, но брус уже находился в руках Красавчика. Соломон был не сильнее Сережки, но зато хладнокровнее. Брус опустился на руку Месснера, и пистолет выпал; второй удар по голове оказался значительно крепче первого. Месснер упал, в глазах у него потемнело, к горлу подступила тошнота.
Он попытался дотянуться до пистолета, но последний удар оборвал его связь с действительностью. Хрустнула кость, ручьем хлынула кровь, марая белоснежный воротничок.
– Гад! Гад! – только и знал, что выкрикивать, Сережка. Он исступленно топтался на месте и был вне себя, тогда как Соломон выказывал поразительную собранность и деловитость.
– Не стой столбом, кретин! Ищи ключи!
Плохо соображая своим умом, но исправно повинуясь командам товарища, Остапенко присел на корточки, запустил руки в карманы Месснера.
– Здесь ничего нет, – пробормотал он в отчаянии.
Глаза Красавчика сузились.
– Он, сволочь, не собирался нас расковывать... можно было и догадаться. Давай сюда пистолет.
Сережка автоматически, как в полусне, протянул ему оружие.
– Натяни мне цепь! И отвернись... Хотя нет, не трогай ничего, я сам отойду и натяну...
Остапенко повиновался. Соломон нажимал на спуск, но ничего не происходило. Красавчик выругался.
– Тут же предохранитель! Как он снимается, холера?
Сережка беспомощно смотрел на него и не знал, что делать. Соломон, впрочем, и не надеялся на него. Он вертел пистолет в руках и был осторожен, стараясь не направлять ствол ни на себя, ни на товарища. Вертел, пока не раздался приглушенный щелчок.
– Отверни рожу!..
Прогремел выстрел, и Красавчик взвыл. Цепь разлетелась надвое, и у Сережки зазвенело в ушах. Соломон страдальчески морщился от боли в ноге.
– Порядок! Давай теперь ты... натяни ее!
Остапенко отошел, сколько позволяла его цепь. Соломон приставил пистолет к среднему звену и выстрелил вновь.
– А теперь деру отсюда!
– Мы же голые, ты забыл?
– Да и черт с ним...
Красавчик замялся, оценивающе глядя на распростертого Месснера.
– Возьмем его шмотки...
Давно привыкший ко всему, Сережка Остапенко вдруг испытал отвращение. Ему ни разу не было противно – ни в лагере, ни в лазаретах, хотя поводов был избыток, а теперь вдруг стало.
Соломон принюхался:
– Чего ты ждешь? Он даже не обделался...
Красавчик с трудом перевернул тело Месснера на спину, начал расстегивать черный китель.
– Помогай, стягивай портки... Брезгуешь – я надену исподнее, мне плевать.
Вскоре они кое-как оделись; все болталось на них, как на вешалке, и выглядело бы уморительно, если бы не лица ребят. Красавчик оделся в рубашку и белье, Сережка напялил прямо на голое тело брюки и китель.
Фуражку не тронули.
Они осторожно приоткрыли дверь, выглянули, на цыпочках вышли. Оборванные цепи предательски позвякивали и волочились по полу. Вокруг стояла тишина. Соломон поднял пистолет:
– Если кто сунется, я выстрелю, а ты хоронись...
Но он не выстрелил, потому что противогазная харя нарисовалась внезапно, и оба растерялись. В следующее мгновение обоих уже крепко держали сильные руки.
«Ну, вот и все», – промелькнуло в голове у Сережки.
Красавчик извивался, пытаясь укусить прорезиненное чудовище за руку.
– Тихо, звереныш, – ответила маска на чистом русском языке. И на всякий случай добавила: – Ферштейн?
Ребята обмякли. Они прекратили сопротивляться и дали вывести себя на верхнюю палубу, где от яркого дневного света стало больно глазам, а свежий воздух вынудил задохнуться и вызвал кашель. Кричали чайки, вернувшиеся, едва лишь закончилась бомбардировка.
Палуба была заполнена советскими моряками; немецкий экипаж, сгрудившись в унылое стадо, маячил в отдалении. На небольшом удалении от эсминца монолитом стояла черная подводная лодка.
Какое-то время Посейдон передвигался, не таясь. Он ничем не отличался от редких гостей острова, встречавшихся ему на пути. Час был поздний, и основная масса паломников и туристов находилась в гостинице – за исключением немецкой группы. Она отсутствовала почти в полном составе, а у капитана Каретникова создалось впечатление, что и вся целиком. У него не было времени выяснить это доподлинно, и он предпочел, как учили, исходить из худшего.
Он шел быстро, а когда ему перестали встречаться люди, перешел на бег. Вскоре он сошел с аллеи и дальше пробирался лесом и кустарником. Когда Каретников достиг косы, он почувствовал себя немного неуютно: виден, как на ладони. Луны не было, но при наличии приборов ночного видения она ни к чему. На границе леса он чуть задержался, озираясь в поиске своих, и ему сразу ответила ночная птица: условный сигнал. Так притворяться умел только Флинт.
Посейдон метнулся обратно в заросли и через несколько секунд даже не услышал и не увидел, а ощутил близкое движение. Рука скользнула в карман, пальцы нащупали рукоятку пистолета.
– Это я, шеф, – шепнула темнота.
– Где остальные? – спросил Посейдон, не теряя времени.
– Здесь, ждут вас.
– Что произошло с Чайкой?
– Она что-то забыла в номере, – в голосе Флинта проступила тревога. – Велела нам отправляться и сказала, что вернется через минуту. Что с ней?
– Реально – не знаю. Я нашел ее раненой, причем раненой тяжело. Стреляли один раз. Я вызвал врачей.
Флинт тихо выматерился.
– Нужно было ее дождаться...
– Вы все сделали правильно. Гости были?
– Пока нет.
– И не должны. Они пойдут морем.
– Но откуда? – недоуменно спросил Флинт.
– Я уверен, что все их снаряжение на катере... который доставил сюда следственную бригаду.