— Да, но он… он особенный человек… иначе какой же он проповедник. Я вот о чем… Может быть так, что приносишь людям несчастье?
— Не знаю, — сказал Кэйси. — Не знаю.
— Вот я… у меня была жена… красивая, хорошая. Как-то ночью у нее заболел живот. Она попросила меня: «Позови доктора». А я говорю: «Вот еще. Объелась, наверно, только и всего». — Дядя Джон положил проповеднику руку на колено и пригляделся к нему в темноте. — Ты бы видел, как она на меня посмотрела. Всю ночь стонала, а на следующий день умерла. — Кэйси пробормотал что-то. — Понимаешь? — продолжал дядя Джон. — Я ее убил. И с тех пор я старался искупить свою вину… старался делать добро… все больше ребятишкам. И жить хотел по-хорошему… и не могу. Напиваюсь, предаюсь блуду…
— Все блудят, — сказал Кэйси. — Я тоже.
— Да, но у тебя нет греха на душе.
Кэйси мягко проговорил:
— Как нет — есть. Грехи есть у всех. Что кажется нам грехом? То, в чем мы не чувствуем уверенности. А тех, кто во всем уверен и не знает за собой никаких грехов, — тех сволочей я, на месте бога, гнал бы пинком в зад из царства небесного. Видеть их не могу.
Дядя Джон сказал:
— У меня такое чувство, будто я своим же родным приношу несчастье. Думаю, уж не уйти ли от них? Так мне не житье.
Кэйси быстро проговорил:
— Что человеку надо делать, пусть он то и делает. Ничего тебе не могу посоветовать. Ничего. Я не знаю, бывает ли так, чтобы приносить счастье или несчастье. А доподлинно мне известно только одно: никто не смеет соваться в чужую жизнь. Пусть человек решает сам за себя. Помочь ему можно, а указывать — нет.
Дядя Джон разочарованно сказал:
— Так ты не знаешь?
— Нет, не знаю.
— А как по-твоему, грех это, что я жену не спас от смерти?
— У другого это было бы просто ошибка, — сказал Кэйси, — а если ты думаешь, что это грех, значит, грех. Человек сам создает свои грехи.
— Надо это обдумать как следует, — сказал дядя Джон, перевернулся на спину и лег, подняв колени.
Грузовик оставлял позади милю за милей. Время шло. Руфь и Уинфилд заснули. Конни вытащил откуда-то одеяло, накрыл себя и Розу Сарона, и, сдерживая дыхание, они обнялись под ним в темноте. Потом Конни откинул одеяло в сторону, и горячий воздух овеял прохладой их взмокшие тела.
Мать лежала на матраце возле бабки, и, хотя глаза ее ничего не видели в темноте, она чувствовала рядом с собой судорожно подергивающееся тело, судорожно бьющееся сердце, слышала прерывистое дыхание. И мать повторяла:
— Успокойся, успокойся. Все будет хорошо, все будет хорошо. — И потом добавила срывающимся голосом: — Ты же знаешь, нам надо переехать пустыню. Ты же знаешь это.
Дядя Джон окликнул eё:
— Ты что?
Прошла минута, прежде чем она ответила.
— Да нет, это я так. Должно быть, во сне.
А потом бабка затихла, и мать, не двигаясь, лежала рядом с ней.
Часы шли, темнота плотной стеной вставала перед грузовиком. Иногда их обгоняли машины, бежавшие на запад; иногда навстречу попадался грузовик и с грохотом пролетал мимо, на восток. Звезды медленным каскадом струились к западу. Было уже около полуночи, когда они подъехали к инспекторской станции около Деггета. Шоссе в этом месте было залито электричеством, а у инспекторского домика стоял ярко освещенный щит с надписью: Держи правее. Стоп. Том остановил машину, и инспекторы, слонявшиеся без дела по конторе, сейчас же вышли и стали под длинным деревянным навесом. Один записал их номер и открыл капот.
Том спросил:
— Это зачем?
— Агрономическая инспекция. Сейчас осмотрим всю машину. Растения, семена есть?
— Нет, — ответил Том.
— Посмотреть все-таки надо. Разгружайтесь.
Мать с трудом слезла с грузовика. Лицо у нее было опухшее, глаза смотрели сурово.
— Послушай, мистер, у нас больная. Старуха. Мы повезем ее к доктору. Нам нельзя ждать. — Она, видимо, еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. — Отпустите нас.
— Нет. Без осмотра никак нельзя.
— Богом клянусь, ничего у нас нет! — крикнула мать. — Богом клянусь. Бабке совсем плохо.
— Вы сами, наверно, заболели, — сказал инспектор.
Мать взялась за планку заднего борта и подтянулась всем телом, вложив в это движение всю свою силу.
— Смотрите, — сказала она.
Инспектор направил луч карманного фонаря на сморщенное старческое лицо.
— И в самом деле, — сказал он. — Так, говорите, ничего нет — ни семян, ни фруктов, ни овощей, ни кукурузы, ни апельсинов?
— Ничего нет. Богом клянусь!
— Ладно, поезжайте. Доктор есть в Барстоу. Это всего восемь миль отсюда. Поезжайте.
Том залез в кабину и тронул грузовик с места.
Инспектор повернулся к своему товарищу.
— Чего их задерживать?
— Может, врут все, — сказал тот.
— Какое там! Ты бы видел эту старуху. Нет, не врут.
Том прибавил газа, торопясь поскорее добраться до Барстоу, и когда они подъехали к этому маленькому городку, он остановил машину, вылез из нее и подошел к заднему борту. Мать выглянула ему навстречу.
— Ничего, — сказала она. — Я просто не хотела задерживаться, боялась, как бы не застрять в пустыне.
— А что с бабкой?
— Ничего… ничего. Поезжай дальше. Надо поскорее одолеть пустыню.
Том покачал головой и отошел.
— Эл, — сказал он, — сейчас заправимся, а дальше ты поведешь.
Он подъехал к заправочной станции, работающей круглые сутки, наполнил бак и радиатор и подлил масла в картер. Эл передвинулся к рулю. Том сел с краю, отец — посредине. Они снова въехали в темноту, и вскоре невысокие холмы, окружавшие Барстоу, остались позади.
Том сказал:
— Не знаю, что это с матерью. Какая ее муха укусила? Разве долго посмотреть вещи? Сказала, что бабка совсем плоха, а сейчас говорит — ничего. Не пойму. Что-то с ней неладное. Может, помешалась в дороге?
Отец сказал:
— Она сейчас как в молодости — такая же отчаянная. Молодая была — ничего не боялась. Уж, кажется, пора бы ей присмиреть, ведь столько детей нарожала, работа какая тяжелая. Да где там! Помните, как она домкратом размахивала? Попробуй, отними — да я бы ни за что не согласился.
— Не пойму, что с ней такое, — сказал Том. — Может, просто устала?
Эл сказал:
— Вот уж не буду жалеть, когда наше путешествие кончится! Покоя мне не дает эта проклятая машина.
Том сказал:
— Ты молодец — хорошую выбрал. Без сучка, без задоринки едем.