Я вмешался в толпу гостей. Марты не было. Эта воплощенная иллюзия испарилась, равно как и ее омерзительный Франц Грубер. Пора было и мне откланиваться. Я, лавируя, стал продвигаться к выходу, но мне не удалось миновать мэтра Зильбермана, который с самым сердечным видом бросил:
— До свидания, дорогой друг, вы должны почаще бывать у нас.
Я ответил ему вежливой улыбкой, пытаясь понять, что он хотел этим сказать, и только тут обратил внимание на плакаты, которыми были увешаны стены в прихожей, — «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЛЕО ДЮШНЕ» с портретом кретински ухмыляющегося платинового блондинчика. Дюшне — вождь крайне правого движения, именуемого «Социальное обновление», и его самодовольная физиономия красуется на всех телевизионных «круглых столах», посвященных якобы проблемам культуры, какая бы программа их ни проводила. Спускаясь по лестнице, я ломал себе голову, что общего может быть у Марты с этими нацистскими выползками. Марта… Стоило мне прошептать ее имя, и всякий раз я чувствовал, как что-то болезненно перехватывает мне горло, мешая вздохнуть.
Выйдя на улицу, я решил подышать немножко бернским туманом, прежде чем вернуться к «тойоте». Из чистого вызова я купил несколько плиток знаменитого бернского шоколада, чтобы подарить их Марте, после чего покатил к станции обслуживания, где меня поджидала «Лада».
Как я и подозревал, Марта уже забрала ее. Мне оставалось лишь вернуться в Женеву.
Туда я доехал без происшествий: в жидком кустарнике вдоль шоссе не затаились убийцы, и никто не отправил меня ad patres[5] . Я позвонил мисс Штрауб. Никаких сообщений. Бенни растворился в воздухе. А Фил? А Макс? Всю дорогу до дома я так и этак проворачивал в голове эти вопросы. Дорога казалась мне ирреальной, вымышленной лентой асфальта в лабиринте, лишенном каких-либо опознавательных знаков. Я цеплялся за привычные действия — включить указатель поворота, зажечь фары, словно это могло избавить от цепенящего страха, что наползал на меня. Наконец я затормозил у дома и некоторое время сидел, тяжело дыша, прежде чем смог разжать руки, судорожно вцепившиеся в руль. Все мое существо восставало при мысли, что нужно войти в дом, встретиться с Мартой, с ее притворством и враньем. Но ничего не поделаешь, надо. Я хлопнул дверцей машины и тяжело побрел к крыльцу.
Марта раскладывала пасьянс на картах из слоновой кости, которые я подарил ей на Рождество. Рождество… и было-то оно всего три месяца назад. Три тысячелетия. Марта была в домашнем зеленом платье, контрастировавшем с ее черными, коротко, чуть за уши стриженными волосами. Я подумал, где она прячет рыжий парик и костюм. Но все равно нужно держаться в роли: я наклонился и поцеловал ее в затылок. И явственно ощутил запах ее страха. Кислый и резкий, пробивающийся сквозь привычный запах ее тела. И сразу почувствовал облегчение: если Марта боится, значит, я не спятил.
Я протянул ей пакет с шоколадом. Она молча, с нерешительной улыбкой смотрела на плитки, потом спросила, попытавшись придать голосу шутливую интонацию:
— Спасибо. Хочешь, чтобы я растолстела?
— Просто у меня была встреча в Берне. А как ты провела время?
— Привезла сюрприз. Можешь посмотреть.
Ее голос снова звучал живо и жизнерадостно. Она схватила меня за руку и потащила в спальню. На ее туалетном столике стояла статуэтка высотой сантиметров пятьдесят. Женщина с азиатским лицом, совершающая какое-то замысловатое движение. Она была из черного-черного гагата, такого гладкого и отполированного, что возникало желание притронуться к ней кончиками пальцев.
— Она из Монголии. Ей шестьсот лет.
— Какое чудо! Ты не разорила нас?
— Не до конца. Я пыталась дозвониться к тебе, чтобы узнать, можешь ли ты выйти пообедать, но тебя не было. Тебя никогда не бывает на месте!
«Ты что, издеваешься надо мной?» — беззвучно взвыл я. И только ценой сверхчеловеческого усилия мне удалось скорчить улыбку, после чего я сбежал под душ.
— Я должен уйти. Один зануда во что бы то ни стало хочет отужинать со мной. Отказаться я не смог. А тебя предупредить забыл.
Марта терпеть не может деловых ужинов и никогда не сопровождает меня на них.
— Ничего страшного, я посмотрю по телевизору фильм.
Ладно, пусть посмотрит фильм, а я пока обыщу кабинет ее дружка Зильбермана. Я надел черный костюм, ласково поцеловал Марту и вышел.
Из осторожности я оставил «тойоту» у въезда в аллею, чтобы Марта не могла ее видеть. Интересно, позвонит ли она кому-нибудь из своих «партнеров», чтобы сообщить, что я уехал. Что ж, тем хуже.
И снова бросок в Берн. Я мчал по шоссе, прикованный к рулю, как автомат, вперив глаза в темноту. Шел мелкий холодный дождь, и капли его барабанили, точно льдинки, по ветровому стеклу. Точно ледяные занозы, вонзавшиеся мне в желудок.
В Берн я въехал в двадцать один ноль две. Поставил машину на стоянку, и, когда подошел к дому Зильбермана, было двадцать один шестнадцать. Я нашел его номер в телефонном справочнике и позвонил, естественно, из автомата. Бесконечные длинные гудки. Либо его нет дома, либо он не хочет отвечать. Ладно, посмотрим.
Дверь дома была заперта, но, спасибо урокам Бенни, я открыл ее меньше чем за минуту. По лестнице я поднимался на цыпочках и замер у дубовой двери, на которой поблескивала медная табличка. Я провел лучом ручки-фонарика вдоль косяка: два замка, и оба с запорами в три стороны. Он ни в чем себе не отказывает, этот Зильберман. Я вытащил инструменты и принялся за работу. Большой плюс домов, где живут лица свободной профессии, это то, что вечерами там, как правило, никого не бывает.
В двадцать один тридцать пять я был уже в квартире. Старательно запер за собой дверь и медленно, крадучись дошел до закрытой комнаты. И все время меня не отпускали мрачные мысли. Известно ли Марте, что я не служу в «СЕЛМКО»? Хотя навряд ли: если бы она знала, не вела бы себя так неосторожно… Господи, хватит думать о Марте — меня ждет работа.
Я направился прямиком к запертой двери, которая так заинтриговала меня, открыл отмычкой замок и оказался в рабочем кабинете Зильбермана. Все свидетельствовало об этом. На стенах дорогие полотна, оригиналы Бэкона, Сислея, а также художников-авангардистов, которые я видел на последней выставке Art Junction, гигантский письменный стол в стиле ампир, где возвышался компьютер самой последней модели, два телефонных аппарата, ощетинившихся клавишами и кнопками, батарея телексов, факсов, принтеров и т. п., а также шкафчик с ящиками, запертыми на ключ. Этот шкафчик притягивал меня, как магнит. Высокий, узкий, покрытый бордовым лаком, он сиял и лучился, как колонна, поддерживающая храм. Я приблизился к нему, обнюхал, ощупал и начал взламывать, поглядывая на дверь: не идут ли нежелательные визитеры. Но все было тихо, как в могиле. Замок нижнего ящика хрястнул, там было полно папок. Я по-быстрому пролистал их: фамилии, автобиографии членов неолиберальной партии Дюшне. Во втором и третьем ящиках были досье клиентов Зильбермана. Коммерческие банки, номерные счета, липовые фирмы, банковские ведомости, балансы, контракты, суммы которых в долларах зачастую кончались семью, а то и восьмью нулями… Чтобы разобраться с ними, потребовались бы часы и часы. Но если принять во внимание род деятельности финансовых акул, тут не было ничего экстраординарного.