«Нужно спать» — хорошо ей так говорить, этой славной женщине: не к ней же среди ночи являются полностью свихнувшиеся комиссары полиции, вдобавок в тот момент, когда и суток еще не прошло с тех пор, как ее кромсали ножом… Вместо того чтобы так вот «шутить», ей бы следовало вколоть мне какой-нибудь хорошенький укольчик, от которого сразу же засыпают… засыпают, не чувствуя больше ничего… Когда я была маленькой и мне никак не удавалось уснуть, я представляла себе резиновый мячик: как он прыгает по коридору, потом — вниз по лестнице; я мысленно провожала его взглядом и невольно пускалась вслед за ним, постепенно соскальзывая в сон… сон…
Страшно болит голова. Я лежу в постели; сиделка только что умыла меня, подсунула под меня судно, сменила повязки. Она сказала, что на улице пасмурно и очень холодно. Раны мои, похоже, зарубцовываются совсем неплохо. Этот негодяй раскроил мне всю правую руку и правое бедро — неплохо раскроил: раны в добрый сантиметр глубиной. А на левом предплечье — том самом, которым я с размаху ударила его в лицо, — лишь небольшие царапины: тут он меня толком поранить просто не успел. Вообще-то боли в конечностях я совсем не испытываю: наверное, мне дают успокоительные средства.
Интересно: какого дьявола Иссэр вдруг ворвался ко мне в палату посреди ночи? Это здорово напоминает тот телефонный звонок Стефана — когда он внезапно объявил, что вынужден сбежать. Медсестра спрашивает, не включить ли телевизор; я поднимаю руку — хочется отвлечься от своих мыслей. Она долго переключает каналы — до тех пор, пока я не делаю выбор: научно-популярная передача, предназначенная для молодежи. Так, по меньшей мере, я получу хотя бы шанс узнать об этом мире что-то новое. С полчаса я внимательнейшим образом слушаю передачу, затем дверь в палату отворяется.
— Элиза! Ну, как у вас дела?
Иветта. Я поднимаю руку. Тут — откуда-то из-за ее спины — раздается еще один голос:
— Здравствуйте, Элиза.
Элен.
— Тебе уже лучше?
Виржини.
— Потише, Виржини, Лиз еще очень слаба.
Поль. Они пришли сюда — все трое. Паршивцы поганые. Господи, ну почему я вдруг награждаю их такими эпитетами? Понятия не имею: само собой как-то получилось.
— До чего же вы нас напугали! — говорит Элен.
— Тебе очень больно? — спрашивает Виржини.
— Довольно милая палата, здесь очень спокойно, — произносит Поль; по всей вероятности, он сейчас неловко переминается с ноги на ногу — так почему-то делают все мужчины, навещая кого-нибудь в больнице.
Я поднимаю руку — на всякий случай, дабы успокоить всех сразу.
— Я сказала инспектору Гассену, будто абсолютно уверена в том, что заперла дверь на ключ, а потом вспомнила, что меня в этот момент отвлек звук упавшей с дерева ветки… Вы же знаете, как дурно действует на меня такой сумасшедший ветер, — виноватым голосом замечает Иветта.
— А комиссар умер, — внезапно объявляет Виржини.
На какой-то миг у меня перестает биться сердце в груди.
— Виржини! — разгневанно одергивает ее Поль.
Иссэр мертв?
— Он скончался от сердечного приступа, вчера, около девяти вечера, в своей парижской квартире, — разбивая повисшую в палате напряженную тишину, поясняет Элен. — Об этом сегодня утром нам сообщил инспектор Гассен. Впрочем, с комиссаром мы встречались не так уж и часто — раза два или, может быть, три…
Все мое тело — с головы до пят — мгновенно леденеет. Если комиссар Иссэр скончался вчера около девяти вечера в своей парижской квартире, то кто же разговаривал здесь со мной в три часа ночи? Или мне все это приснилось?
— Следует заметить, что он вообще-то выглядел не очень здоровым человеком… — добавляет Поль. — К тому же было очевидно, что он слишком много пьет…
Иссэр? Но от него никогда не пахло спиртным… Интересно: что за люди сейчас со мной разговаривают? Они вполне реальны или так — очередная галлюцинация? Да и сама-то я — реальное существо? Моя рука судорожно сжимает простыню. Похоже, простыня вполне реальная. Моя рука. Она сжимает простыню. И я чувствую, как крепко сжата в ней эта простыня. Просто фантастика.
— Смотрите-ка: Элиза сумела сжать руку! — раздается ликующий голос Виржини.
— Нужно немедленно сообщить об этом Рэйбо. Сестра!
Иветта — в крайнем волнении — выбегает из палаты.
— Мне очень жаль комиссара, но в любом случае, по словам Гассена, работать ему оставалось совсем недолго. Через несколько месяцев он должен был уйти на пенсию. И, честно говоря, у меня сложилось такое впечатление, будто Гассена не совсем удовлетворяла его работа: похоже, он считает, что комиссар, как говорится, уже несколько «утратил хватку».
Иссэр? Тогда, выходит, ему было где-то под шестьдесят? И это с таким-то молодым голосом?
— Я велела медсестре как можно скорее сообщить о происшедшем доктору Рэйбо. Все эти ужасные истории совершенно выбивают всех нас из колеи, — тихо и грустно произносит Иветта. — Теперь еще и комиссар…
Такое впечатление, будто над нами нависло какое-то проклятие!
— Ну, вряд ли стоит сгущать краски; все образуется, иначе и быть не может; после полосы несчастий и злоключений всегда наступает некий поворотный момент, и все идет к лучшему, — заявляет Поль; в голосе у него явно звучат покровительственные нотки. — К тому же комиссар — совсем другое дело: в таком-то возрасте… Это вполне естественно — должно быть, работа вконец измотала его.
— И правда: усы у него были совсем желтые — он, наверное, к тому же еще и курил слишком много, — соглашается Иветта.
Но от него никогда не пахло табаком. Это совершенно невозможно. Они определенно говорят не об Иссэре, а о ком-то другом.
Я поднимаю руку.
— Да, Элиза? Вы хотите нам что-то сказать? — спрашивает Поль.
Я сжимаю и разжимаю кулак, размахивая при этом рукой. Я хочу карандаш! Бумагу и карандаш. Моя рука — непреклонная в своем движении, словно само правосудие — вдруг наталкивается на какие-то штуки, которые со страшным грохотом опрокидываются.
— Осторожнее! Лиз!
Звон разбитого стекла. Перешептывание посетителей: «Впала в нервное состояние… не следовало ей рассказывать о комиссаре… нужно позвать медсестру…»
Вот-вот: позовите ее, да поскорей! Черт возьми, но должна же я как-то понять, что такое происходит!
Появляется медсестра; что-то убирает, вытирает и делает мне укол.
— Вам нужно быть поосторожнее. Нельзя возбуждаться до такой степени.
В ее голосе я отчетливо слышу скрытую угрозу: «Иначе мы вынуждены будем вколоть вам хорошенькую дозу успокоительных».
— А теперь уходите; я полагаю, что ей необходимо побыть одной — она явно нуждается в отдыхе.
И они уходят — молча, словно на похоронах. Рука у меня болит. Я еще пару раз сжимаю и разжимаю кисть левой руки. Представляя себе, что сжимаю в ней шею того мерзавца, который искромсал меня ножом; на душе становится немножко легче. Если эта проклятая рука сумела бы удержать карандаш, я наконец обрела бы возможность по-настоящему общаться с людьми. Внезапно на меня накатывает усталость — наверняка укол подействовал… Чувствую, как невольно расслабляюсь, проваливаясь в сон…