– Она ничего не говорила о том, что ищет? Может быть, имя какое-нибудь называла или еще что-нибудь?

– Имя называла, но без фамилии. Я сначала даже не усек, мужчина это или женщина. Еще подумал, что оно какое-то отношение к Рождеству имеет.

– Ноуэл? Может быть, это имя?

Гераш щелкает пальцами.

– Точно, Ноуэл.

– Не Леон?

– Не, Ноуэл. Она сказала, что ищет протокол на Ноуэла фэ-эн. Я это хорошо помню, потому что она написала его на бумажке. Тогда я и подумал о Рождестве. Ведь Ноуэл – это что-то рождественское, верно?

– Вы не покажете мне, что она смотрела?

– Хрен его знает, куда я засунул эти бумаги.

– Ч-черт, я ж тебе три раза говорил, чтобы ты их разобрал. – Кеннили показывает на груду папок в углу. – Валяйте, смотрите.

Открыв первое досье, Гераш матюгается. Сверху лежат разрозненные листы.

– Не скажешь, чтобы она была очень аккуратной. Я ей в полном ажуре дела отдавал.

Можно спросить Гераша, уверен ли он в этом, но нет смысла – человек, как правило, помнит, что он делал. Это так похоже на Каролину – считать макулатурой документы, которые многие годы поддерживались другими людьми в полном порядке.

Гераш начинает сортировать листы. Я ему помогаю. Даже Кеннили присоединяется к нам. Мы стоим у его стола и клянем Каролину. Каждая папка должна заключать отчет о происшествии, протокол задержания с фотографией и отпечатками пальцев подозреваемого, его подписку о невыезде, решение о возбуждении уголовного дела. Ни одно дело, как мы постепенно убеждаемся, не содержит необходимого комплекта документов. Многие листы перевернуты и помяты. О нумерации и говорить не приходится.

Кеннили не переставая матерится.

Проходит минут пять-семь, и вдруг мне в голову с запозданием приходит очевидная мысль: беспорядок в делах не случаен. Кто-то сознательно перемешал бумаги.

– Кто еще рылся в этих коробках после Каролины? – спрашиваю я Кеннили.

– Никто. Четыре месяца валяются в углу. Никто, кроме нас, и не знает, что они здесь. Верно я говорю? – обращается он к Герашу.

Тот подтверждает: верно.

– Лайонел, ты Томми Мольто знаешь?

– Скажешь тоже! Я Томми Мольто полжизни знаю. Он прокурором был.

Я вспомнил бы об этом, если бы подумал, – Томми Мольто славился схватками с судьями в Северном филиале.

– Он не заходил сюда, когда Каролина возилась с условниками?

– Может, и заходил, дай подумать. Не, не помню. Он у меня в ведомостях не числится.

– Когда ты его видел последний раз?

Лайонел задумывается.

– Года три назад, может, четыре. За каким-то застольем встретились. Перебросились парой слов.

– Но он не видел эти материалы?

– Слушай сюда, Расти, слушай внимательно! Ты, я, Гераш, она. Больше никто не видел.

Когда мы привели бумаги в порядок, Гераш дважды пересчитывает папки.

– Одной не хватает? – говорю я.

– Тут нескольких не хватает. Должно быть, какая-то ошибка.

– Не до точных подсчетов, когда их, педиков, человек шестьдесят набирается, – говорит Кеннили.

– Случается, что досье пропадают? – спрашиваю я Лайонела.

– Бывает.

– И все-таки остается судебный экземпляр, так? – не теряю я надежды.

Кеннили смотрит на Гераша. Гераш – на меня. Я записываю номер отсутствующего дела. С него, надеюсь, был снят микрофильм. Липранцер охотно этим займется.

Гераш уходит.

– Ты не хочешь мне сказать, что конкретно тебя интересует? – спрашивает Кеннили.

– Не могу, Лайонел, ты уж извини.

Он понимающе кивает, но я вижу, что он недоволен.

– Да… забавные тут случались истории… – тянет Лайонел, чтобы я понял, что у каждого из нас обоих есть свои маленькие секреты.

На улице стояла настоящая жара – выше двадцати пяти градусов. Это рекорд для апреля. В машине я включил радио, настроив его на программу новостей. Шел прямой эфир из кабинета мэра. Передача уже подходила к концу, но я успел захватить заключительные фразы: «В прокуратуру надо влить свежую кровь. Необходимо перестроить ее работу. Народ требует перемен. И народ их заслуживает».

Судя по всему, мне пора искать работу.

Глава 14

Поставлен для первого удара мяч. При угасающем свете весеннего предвечерья начинается игра между второклассниками Лиги отцов и учеников. Над насыпной лужайкой, что когда-то была болотом, нависает небо. «Осы» не спеша занимают свои места в ромбе-площадке для бейсбола. На мальчишках и девчонках – застегнутые доверху ветровки и бейсбольные перчатки. Папаши семенят вдоль ограничительных линий, давая последние инструкции своим отпрыскам. В основной базе помахивает битой над мячом с прикрепленной к нему тряпичной куклой восьмилетний крепыш Роки. Затем, сосредоточившись и собрав все силы, он посылает мяч в воздух.

– Нат! – кричу я со всеми остальными. – Давай!

Только тогда мой сын словно просыпается. Он добегает до мяча, всего на полшага опередив маленькую проворную волшебницу Молли с конским хвостом, развевающимся за ее бейсболкой. Нат хватает мяч, круто поворачивается и кидает его в противника. Мяч описывает немыслимую дугу и шлепается о землю между шорт-стоп и третьей базой как раз в тот момент, когда Роки запрыгивает на базу. Согласно правилам здешнего этикета, только родитель может обругать мазилу. Я иду вдоль линии базы и кричу сыну:

– Эх ты! Сонная тетеря!

Я знаю, что Нат не будет переживать неудачу. И действительно, он вскидывает вверх руку в перчатке и широко улыбается, отчего лицо становится похожим на тыкву в День всех святых, а неровный ряд новых зубов немного напоминает воткнутые в торт свечи.

– Па, я дал маху! Жалко, правда?

Отцы, стоящие около меня, хохочут. Клиф Нудельман хлопает меня по спине. По крайней мере, парень усвоил спортивный жаргон.

Интересно, другим отцам снятся их сыновья? Я любовно и с надеждой заглядываю на двадцать лет вперед. В моих глазах Нат всегда был мягким, послушным, способным человечком.

На самом же деле Нат другой. Нет, он не плохой мальчик. Мы с Барбарой говорили это друг другу с его двухлетнего возраста. «Нат, в сущности, неплохой», – твердили мы. И я в это верю. Горячо верю. Мое сердце полнится любовью к нему. Он отзывчив, он добр, но он рассеян и распущен. С ним сладу нет. С самого рождения он живет по-своему. Когда я ему читаю, он не слушает. Берет книгу и листает ее. Ему не терпится узнать, что будет дальше. Учителя в школе жалуются, что он трудный мальчик.

Ната спасают физические данные, внешность и неотразимое обаяние. Он красивый. Я говорю не об обычной детской красоте, не о мягких линиях лица и розовых щечках. У моего сына темные живые глаза и располагающий к себе взгляд. Эти приятные черты перешли к нему не от меня. Я сам высокого роста и широк в кости. У меня большой нос, как у неандертальца, у Барбары же родители – люди некрупные и миловидные, и именно им мы, по обыкновению, приписывали привлекательность Ната. Но про себя я часто думаю об отце и его диковатой, бросающейся в глаза славянской красоте. Что-то отцовское сказалось в моем сыне, и потому я постоянно молю неведомо какого бога, чтобы то, что дала природа, не сбило его с пути, не вылилось в высокомерие или даже жестокость – качества, которые иные красивые люди склонны рассматривать как некую слабость, которую другие им должны непременно прощать.