Я ни разу не написал отцу и не видел его после того, как он перебрался в Аризону. Иногда, правда, звонил ему, собственно, не я звонил – Барбара набирала номер и совала мне трубку в руку. Отец был по-прежнему необщителен, о жизни своей говорил скупо. Устроился в местную пекарню, работает три дня в неделю, нашел себе женщину. В Аризоне слишком жарко.
Потом эта женщина – ее звали Ванда – позвонила мне и сообщила, что отец умер. Было это восемь лет назад, но тяжесть в душе остается у меня по сей день. Отец был сильный и ладно скроенный мужчина, и я думал, что он доживет до ста лет – хотя бы для того, чтобы во мне жила горечь по его незадачливой судьбе. Ванда нашла мой телефон, когда убиралась в трейлере, где проживал отец, и настоятельно просила приехать, чтобы уладить его дела. Барбара к тому времени была на восьмом месяце, и мы сочли нашу вынужденную поездку на Запад вполне закономерной – даже уходя в мир иной, человек с дурным характером, безрадостно проживший жизнь, причинил нам беспокойство.
Ванда оказалась недурна собой, хотя ей было под шестьдесят. Едва мы переступили порог, как она начала ворчать. «Не знаю, зачем я этим занимаюсь. Ведь он был порядочной свиньей», – сказала она после двух порций джина. Собственно говоря, они расстались полгода назад, но когда у отца в пекарне случился инфаркт, позвонили ей. О том, что у него есть сын, там никто не знал.
Ванда вытаращила глаза, когда я спросил, что, по ее мнению, надо выбить на надгробном камне. После ее ухода я осмотрелся. На кровати лежала пара красных носков. В стареньком шифоньере я нашел еще пять-шесть дюжин. Носки были разные: оранжевые, зеленые, синие, серые, однотонные, в полоску, в крапинку… Бедный отец! Под конец жизни в этом жалком трейлере у него появилось хобби.
Звонят в дверь. Может быть, почтальон или курьер с письмом?
«Лип», – говорю я себе, видя сквозь застекленную дверь знакомую фигуру. Лип входит, сбивает снег с башмаков.
– Все прибрано, как у хорошей хозяйки, – шутит он, оглядывая разбросанные по гостиной вещи, и подает мне небольшую коробку, перевязанную шелковой лентой. – Рождественский подарок.
– Как мило с твоей стороны, – говорю я. – Мы никогда не делали подарков друг другу.
– Это особый случай. И вещица может пригодиться. Нат уехал?
Я киваю. Вчера отвез Ната в аэропорт. К самолету его пропустили первым. Я хотел побыть с ним, но он воспротивился. Мне оставалось только смотреть, как он поднимается по трапу – мой сын, моя плоть, моя кровь. Нат не обернулся, не помахал, он ушел в мои мысли, в мои сны.
Я предлагаю Липу пива.
– Если только составишь компанию.
Мы идем в кухню. Половина посуды уже уложена в ящики. Я достаю стакан из шкафа. Лип показывает пальцем на коробку, которую он положил на стол.
– Открой, – говорит, – давненько припас для тебя этот подарочек.
Я развязываю коробку. Внутри конверт из оберточной бумаги, заклеенный красно-белым скотчем, – вещдок, да и только! Рву скотч, разворачиваю конверт и вижу… стакан из бара Каролины, тот, который безуспешно пытались найти во время процесса. Лип достает из кармана зажигалку, держит конверт над пламенем, пока он не сгорает почти полностью, и лишь в самый последний момент бросает его в раковину.
Я осторожно большим и средним пальцами беру стакан за верхний край и донышко. На нем все еще сохранился специальный порошок, на котором ясно различимы три отпечатка пальцев, напоминающие об очень многом… Я подношу стакан к окну и непонятно зачем пытаюсь разгадать, которые же из них мои.
– Уж не знаю, растрогаться мне или разозлиться, – говорю я.
– Не понял.
– Согласно Уголовному кодексу штата, сокрытие вещественного доказательства карается по закону.
– Брось, никто не узнает. – Лип наливает себе пива. – К тому же моей вины тут нет. Они сами дали маху. Помнишь, Шмидт забрал из ее квартиры все вещдоки? Кроме стакана. Стакан я уже отвез Дикерману. На другой день мне звонят из лаборатории – забирай, мол, свою склянку. По идее я должен был бы передать ее в управление. Но кому передать-то? От следствия меня уже отстранили. Ладно, думаю, пусть стаканчик полежит, каши не просит, и – в свой стол. Хватятся, когда припрет. Ни одна собака не хватилась. – Лип несколькими глотками выпивает пиво. – Потом они землю носом рыли – куда он запропастился, этот проклятущий стакан. Говорят, Нико у себя в кабинете велел даже ковер, прибитый к полу, содрать.
Мы оба хорошо знаем Нико и хохочем. Когда он горячится, его лысина краснеет и ярче проступают веснушки.
Насмеявшись вдоволь, мы умолкаем.
Потом я спрашиваю:
– Ты ведь знаешь, почему я злюсь?
Лип пожимает плечами, наливает себе еще пива.
– Ты считаешь, что убил ее я.
Лип не моргнув глазом отвечает:
– Нехорошая была дамочка.
– И потому ее следовало прикончить?
– И ты прикончил?
За этим он, собственно, и пришел – чтобы получить ответ на этот вопрос. Не будь Лип сыщиком, он взял бы этот злополучный стакан на рыбалку на великолепные Коронные водопады под Скейджоном. Бросил бы его в воду, и дело с концом. Но ему, видите ли, захотелось докопаться до истины. Потому и притащил стакан, чтобы я понял, что мы повязаны.
– Так ты думаешь, что это я убил?
Лип отхлебывает пива и говорит:
– Очень может быть.
– Катись ты! Жизнь на Марсе тоже может быть.
Лип смотрит мне прямо в глаза:
– Магнитофона у меня нет.
– Наплевать, если б и был. Меня оправдали, понял? Я мог бы завтра же тиснуть в «Трибюн» статеечку об их делишках, и никто не посмел бы привлечь меня к суду. Только знаешь, Лип… – я открываю себе вторую бутылку пива, – они ведь ни за что ни в чем не признаются.
Лип смотрит в угол, словно видит там то, чего не вижу я.
– Ладно, забудем, – говорит он.
– Нет, не забудем. Давай-ка выкладывай все до конца. Ты считаешь, что я ее убил, да? Не ради же собственного удовольствия полицейский с пятнадцатилетним стажем скрывает вещественное доказательство.
– Да, не ради собственного удовольствия. – Лип поднимает глаза. – А ради тебя. Потому что убил ее ты.
– Почему ты так думаешь?..
Лип отвечает не колеблясь:
– Потому. Зол ты был на нее.
– Зол? За что?
– Мне-то откуда знать? Может, за то, что бросила тебя и переметнулась к Реймонду.
Я беру стакан с пивом из рук Липа. Он не спускает с меня глаз, думает, что я плесну ему в лицо. Но я ставлю стакан на стол, рядом с тем, что он принес, тем, что нашли у Каролины с моими пальчиками. Стаканы совершенно одинаковые. Потом достаю из шкафа остальные из набора. Теперь на столе все двенадцать стаканов, расставленные в два ряда по шесть штук. На краю одного – пена от пива, на другом – голубоватый порошок. Самодовольная ухмылка бывалого, видавшего виды человека сходит с лица Липа.