Три года назад Вадим Илларионович вышел в отставку. Но когда сестра Людмила стала наседать:
– Тебе здесь так одиноко, Вадим! Неужели у тебя нет на примете женщины, которая тебе нравится? Женился бы. Если даже на ребенка не решишься, то жили бы вдвоем… – Вадим засмеялся:
– Это ты на что, сестренка, намекаешь? Напрасно! Я в свои неполных пятьдесят легко могу стать отцом. Бог здоровьем не обидел, лет до семидесяти надеюсь прожить. А значит, и ребенка мог бы вырастить, на ноги поставить.
– Так в чем же дело?
– Устал я, Люсенька, от общения с людьми. Сколько лиц у меня перед глазами промелькнуло, сколько судеб. Теперь хочу только покоя. И об одиночестве давно мечтал. Но ты ведь меня знаешь, я не затворник. Помогаю, по мере возможности, всем, кто ко мне обращается.
Людмила знала, что к ее брату за врачебной помощью приезжают не только из соседних деревень, – бывает, что и из Серпухова за ним посылают… Одиночество для него – это душевный покой, свободное время, природа, а вовсе не отрешенность от людей. Вот и ее семейству Вадим очень обрадовался. Он давно звал их к себе, да им все было некогда – у Викентия все время работа, и очень интересная. Люся всегда с таким восторгом вникала во все дела, которые расследовал Викентий, так ждала его рассказов, что он и вправду привык всем с ней делиться. Рассказывал жене и словно заново прокручивал в памяти все события, анализировал. И не раз бывало: именно во время этих бесед внезапно озаряла нужная догадка…
Этим летом семья Петрусенко все-таки выбралась к Вадиму в «Бородинские пруды». Два года подряд они ездят отдыхать вместе – небывалое дело! Не было бы счастья, да несчастье помогло: прошлым летом Викентий был ранен в ногу, задерживая преступника. Когда рана подзажила, они поехали долечиваться на курорт в Германию. Теперь, почти через год, в августе, начальство настояло, чтоб Викентий Павлович вновь взял отпуск: нога еще побаливала. И они решили – бог с ними, курортами и заграницами, поедем в родные места, к Вадиму.
Викентий Павлович и Тобик вернулись с прогулки как раз к обеду. У Вадима Илларионовича не было псарни – один Тобик, если не считать парочки дворняжек, вольно бегающих по двору, которых подкармливали конюх и кухарка. Но Тобика единственного пускали в дом, он был любимец: ласковый, послушный, умный. Вот и теперь он первый вскочил на крыльцо, носом и лапой распахнул двери и помчался прямиком в столовую – на вкусные запахи.
Когда все семейство уже сидело за столом, Викентий Павлович спросил:
– Чем занимались сегодня? А, Саша?
Одиннадцатилетний сын чуть насупил брови, пожал плечами.
– Да так… Ничего особенного… На речку ходил. Вода уже холодновата. – И пробурчал себе под нос, но так, что все услышали: – Это ведь не Крым…
Саша изо всех сил старался быть вежливым и не огорчать гостеприимного дядю. Но обида на отца и мать, настроение протеста все еще не улеглись в его душе, а притворяться он не умел. Зато малышка Катюша была всем довольна и щебетала как птичка:
– Папочка, папа, а мы с мамочкой кормили курочек и цыплят. Они такие хорошенькие, но не ловятся, убегают! А гуси страшные. Я хотела с гусеночком поиграть, а большой гусак шею вытянул, за платье меня схватил! Меня мамочка спасла.
Вспомнив ужасное происшествие, Катюша уткнулась кудрявой белокурой головкой матери в бок. Люся прижала к себе дочку и, смеясь, сказала мужу:
– Это она сейчас вспоминает, и ей страшно. А тогда не испугалась. Гусь, с нее ростом, тянет ее за платье, а Катенька его хворостиной, хворостиной, и кричит: «Пусти сейчас же, порвешь!»
– Вот какая у меня, оказывается, отважная племянница!
Катюша быстро вскочила, обежала стол и забралась к Вадиму Илларионовичу на колени, лукаво поглядывая на отца. Викентий Павлович был рад, что Люся и пятилетняя дочка по-настоящему наслаждались жизнью в поместье – природой и простыми деревенскими хлопотами. Саша же с самого начала ехал сюда неохотно. И хотя, похоже, ему в «Бородинке» тоже нравилось, он изо всех сил старался этого не показать. «Ничего, – подумал Петрусенко, – скоро все изменится».
– А у меня сегодня на прогулке была интересная встреча. И знакомство, – сказал он, принимая из рук слуги Максима блюдо со вторым. – Встретил в поле, что за холмами, юного князя Берестова с гувернанткой. Очень славный мальчик, так мне показалось. Мы познакомились, и он пригласил тебя, Александр, к себе в гости. В имение «Замок».
– Князя Берестова? – Люся всплеснула руками. – Это что же, Викентий, того самого? Который полгода назад сиротой остался?
– Именно так, его. А что, Вадим, у Берестовых здесь владения? Я не знал.
– Да. – Бородин задумчиво покачал головой. – Верно, я и забыл. У Берестовых здесь близко родовое имение. Старинное. Дом хоть и красивый, но мрачный какой-то. Там много лет никто не жил. Я и не знал, что он теперь обитаем…
– Я извиняюсь, но вы же, господин доктор, соседями не интересуетесь.
Ловко собирая тарелки, слуга Максим иронично покачал головой.
– Зато ты все знаешь, – ответил ему Бородин.
– Знаю, – согласился тот. – Да об этом все вокруг знают. Молодого князя привезли из самого Парижа месяца два назад. Господин Коробов, двоюродный брат покойного князя Берестова, и его жена, опекуны молодого князя, решили, что мальчику после трагедии полезно пребывание на природе.
– Я вижу, Максим у вас источник самой полной информации, – пошутил Петрусенко. – Ну и что говорят о мальчике, как он себя чувствует?
– Что ж, – Максим уже расставил чайные приборы. – Ребенок есть ребенок, горем долго жить не может. Да и полгода уж прошло, как сгорели его родители.
Доктор Бородин не согласился.
– Не скажи, Максим! Детская душа подчас сложнее взрослой. Горе может не проявляться внешне, но уйти в подсознание. И когда ребенок, казалось бы, все забыл, весел, доволен, вдруг начинаются осложнения с характером или нервной системой. Взрослые не понимают, в чем дело, им кажется это необъяснимым. А причина – в загнанном в глубь памяти горе.
– Вам виднее, конечно, вы доктор. А я человек простой…
– Да ладно тебе иронизировать! Знаю я твою простоту.
– Вот уж право, ваше благородие, вы слова какие-то говорите, мне непонятные.
– Это он-то не понял слово «иронизировать»! – Вадим Илларионович кивнул сестре, призывая в свидетели. – Всю библиотеку мою перечитал, а все в простачка рядится…
Викентий Павлович наслаждался этой шутливой перепалкой. Он хорошо знал, что между хозяином и слугой существуют давние «неуставные» отношения. Корни их – в военном прошлом обоих, когда Вадим Бородин был полковым врачом, а Максим – его денщиком.
Рядовой Максим Мельников попал к доктору Бородину молодым солдатом. И сначала – на операционный стол. В феврале 1904 года, в самом начале Русско-японской войны, он служил в конноартиллерийском отряде генерала Мищенко – заряжающим при орудийном расчете. Они получили приказ произвести рекогносцировку Северной Кореи. Разъезды продвинулись вперед на сто верст и почти не обнаружили неприятеля, но несколько мелких стычек все же произошло. В одной из них Максима ранили. Отряд отошел к границе с Китаем, к Ялу, там в госпитале Максиму решили ампутировать ногу – начиналась гангрена. В то время там как раз служил Вадим Илларионович Бородин. Он увидел солдата Мельникова уже на операционном столе и в самый последний момент отменил операцию. Сам прочистил и обработал рану и потом много дней следил за состоянием Максима, лечил. Когда уже выздоравливающего, но слабого и прихрамывающего солдата хотели отправить в обоз, тот попросил оставить его денщиком при докторе Бородине – выяснил исподволь, что такового у доктора нет. С тех пор Максим бессменно при Вадиме Илларионовиче.