— Можете на это рассчитывать, — шепотом ответил Питт.
Он отвернулся, в голове крутился водоворот образов и чувств; но вот постепенно сознание прояснилось, и осталась только одна невыполнимая цель, державшая сознание как в тисках. Движущая сила — ненависть, которая тлела в нем с самого первого калечащего удара Рондхейма, разгорелась ярким пламенем и объяла мозг, исключив все прочее; но тут его вернул к действительности тихий голос русского дипломата Тамарецова:
— Истинный коммунист сердцем с вами, майор Питт.
Питт ответил, не задерживаясь:
— Для меня это честь. Нечасто коммунист полагается на капиталиста в спасении своей жизни.
— Да, такую пилюлю проглотить нелегко.
Питт остановился, задумчиво посмотрел на лежащего, отметил его неподвижные руки, неестественно вывернутые ноги. Лицо его смягчилось.
— Если пообещаете не заниматься коммунистической пропагандой, пока меня не будет, принесу вам бутылку водки.
Тамарецов с любопытством посмотрел на Питта.
— Демонстрируете юмор янки, майор? Но насчет водки, кажется, вы говорите серьезно.
Улыбка тронула углы рта Питта.
— Не поймите меня превратно. Я все равно собрался заглянуть в ближайший магазин за выпивкой, так что избавлю вас от такого путешествия.
Прежде чем русский смог ответить, Питт повернулся и начал подниматься по стене ущелья к равнине. Вначале осторожно, по несколько дюймов за раз, стараясь щадить поврежденные ребра, Питт впивался в мягкую, скользкую землю и подтягивался, не глядя по сторонам, — он смотрел только прямо перед собой. Первые двадцать футов дались легко. Но затем склон стал более крутым, а почва — твердой, делать углубления удавалось с трудом, приходилось опираться на кончики пальцев.
Подъем превратился в мучительное испытание, усугубленное болью из-за многочисленных повреждений. Все чувства ушли, движения стали механическими: вцепись — подтянись, вцепись — подтянись. Питт пытался считать отвоеванные футы, но после тридцати сбился, мозг переставал повиноваться.
Он стал подобен слепцу, который при свете дня движется в мире мрака; единственное чувство, какое у него сохранилось, — осязание. И тут его впервые охватил страх, не страх падения или ран, но честный, холодный страх подвести двадцать людей внизу. А ведь их жизнь зависела от того, доберется ли Питт до границы земли и неба, вверху, которая кажется бесконечно далекой. Минуты казались часами. Сколько их прошло? Он не знал и никогда не узнает. Время как нечто измеряемое перестало существовать. Тело превратилось в автомат, который без приказов сознания проделывает одни и те же движения.
Питт снова взялся считать, но на этот раз остановился на десяти. Потом минута отдыха, сказал он себе, всего минута, и снова подъем. Теперь дыхание вырывалось с трудом, пальцы были окровавлены, ногти обломаны, под них набились грязь с кровью, мышцы рук болели от постоянных усилий — верный признак того, что тело вот-вот откажет. Пот ручьями катился по лицу, но измученная плоть этого не ощущала. Питт остановился и посмотрел наверх; он почти ничего не увидел в щелки заплывших глаз. Край ущелья казался туманной ломаной линией, и определить расстояние до него он не мог.
Вдруг неожиданно, почти с удивлением, Питт ощутил под руками мягкую, крошащуюся почву края. С силой, о существовании которой у себя не подозревал, он выбрался на ровное место и замер, очень напоминая труп.
Почти пять минут Питт лежал неподвижно, только грудь поднималась и опадала неровными толчками. Постепенно волны полного истощения отступили, сменившись терпимой усталостью; Питт встал и посмотрел вниз, на крошечные фигуры на дне. Поднес руки ко рту, чтобы крикнуть, но передумал, не зная, что — какие слова подобрать, как подбодрить. Люди внизу увидели только его голову и плечи над крутым склоном. Потом Питт махнул рукой и исчез.
Точно одинокое дерево, Питт стоял на огромной пустой равнине. Во все стороны, насколько хватал глаз, простиралась темно-зеленая, похожая на мох растительность, упиравшаяся в одной стороне у горизонта в высокие горы, а в двух других скрытая белеющим на солнце туманом. Если не считать нескольких небольших пригорков, пустынная местность была абсолютно плоской. Вначале Питт решил, что он совершенно один. Потом увидел: крошечная тень над головой стрелой летела к невидимой цели. Фигурка подлетела ближе и с двухсот футов с любопытством посмотрела на Питта, разглядывая странное животное, чье красное и желтое оперение так отчетливо выделялось на бесконечном зеленом ковре. Птица трижды пролетела над Питтом, потом ее любопытство иссякло, она взмахнула крыльями и продолжила свой видимый полет в ничто.
Словно восприняв мысли птицы, Питт оглядел свой необычный наряд и пробормотал себе под нос:
— Я слыхал, что можно одеться так, что никуда носу не высунешь, а это и вовсе верх нелепости.
Звук собственного голоса неожиданно пробудил в нем сознание. Питт ощутил душевный подъем: бесконечный склон кончился, он жив и надеется найти помощь раньше, чем люди внизу погибнут от переохлаждения. И в хорошем настроении Питт зашагал по тундре к холмам.
Он прошел не более пятидесяти футов, и ему в голову пришла неожиданная мысль. Он заблудился. Солнце высоко в небе. Нет звезд, по которым он мог бы определить направление.
Север, юг, восток, запад — здесь эти слова ничего не значат, стороны света невозможно точно определить, румбы — измерить. Как только он погрузится в туман, который медленно ползет к нему, не станет никаких ориентиров, никаких видимых вех. Он заблудился и понятия не имеет о направлении.
Хотя утро было холодное и влажное, Питт не ощутил страха.
Не потому что знал: страх затуманит разум, помешает ясно мыслить. Он страшно разозлился на себя — позволил себе успокоиться, окунуться в самодовольство, забыть, что борется со смертью. Компьютеры «Хермит лимитед», этот его архивраг, предусмотрели все варианты. В убийственной игре, которую ведут Келли, Рондхейм и вся их группа на редкость безжалостных партнеров, ставки необычайно высоки. Но Питт дал себе слово: он не ступит на настил и не будет платить ренту, пока не пройдет через поле «Вперед». [25] Он остановился, сел и привел мысли в порядок.
Головоломная дедукция, чтобы определить, что он находится в центре необитаемой части Исландии, не потребовалась.
Он попытался вспомнить, что ему известно об этом райском уголке Северной Атлантики, то немногое, что узнал, изучая карты на борту «Катавабы». Остров тянется на сто девяносто миль с севера на юг, вспомнил он, и почти на триста миль с запада на восток. Если пойти на юг, то скорее всего наткнешься на Ватнайёкудль, крупнейший ледник не только в Исландии, но и во всей Европе, гигантскую ледяную стену, которая для него будет означать гибель.