Мишенька совершенно не имел в виду никакой диссидентской деятельности, он хотел читать религиозные сочинения, на Боровую приходил, будто у него там библиотечный абонемент, и Алену повел в квартиру на Боровой из скромности, предположив, что он сам, собственной персоной, такую красавицу не заинтересует, но вот книги, книги же интересны всем!.. Но на Боровой именно что происходила деятельность. Люди собирались, читали диссидентскую «Хронику текущих событий», передавали письма в лагеря — Мишенька даже не понимал, что все это — нельзя, что за это срок.
Как Мишенька попал в эту жизнь, кто его туда пустил?! Его даже в магазин одного нельзя было пускать!.. А не то что пароли, адреса, явки… Закончилось все очень быстро, но иначе и не могло быть с Мишенькиной солнечной наивностью; как с профессором Плейшнером, воздух свободы сыграл с Мишенькой злую шутку, и, как профессор Плейшнер, он не заметил цветок на подоконнике… Мишенька был арестован, мгновенно осужден и отправлен в лагерь.
Во время обыска в общежитии были изъяты три богословские книги и машинописная копия журнала «Община», издаваемого Христианским семинаром. Мишенька был арестован по обвинению по статье 70 УК РСФСР — распространение антисоветской литературы. По этой статье предполагались различные сроки, в зависимости от того, было ли это деяние совершено с целью подрыва власти или нет.
Следователь договорился с Мишенькой, что он получит минимальный срок за то, что покается на суде. На суд пригласили корреспондента «Ленинградской правды», но тут произошло неожиданное. Немужественный Мишенька отказался раскаяться в чтении православной литературы, был приговорен к пяти годам лагерей и трем годам ссылки. Срок Мишеньке дали непомерно большой, не по деянию, и даже следователю было Мишеньку жалко.
На Алену история с Мишенькой произвела такое впечатление, будто у нее на глазах волк загрыз овечку. «Я не позволю ему пропасть ни за что!» — сказала Алена. Но как не позволить?.. Выйти на Дворцовую площадь с требованием освободить Мишеньку, объявить голодовку?.. Если бы она любила его, она бы поехала за ним, как декабристка, но сам по себе Мишенька был ей совершенно не интересен… Алена отправилась на Боровую узнать адрес лагеря — «Пермь-35», а узнав, собрала Мишеньке посылку: старая ондатровая шапка Андрея Петровича с дачи, его же огромный лыжный свитер, книги, почему-то три тома Фейхтвангера… и заставила Аришу написать Мишеньке письмо.
— Но ведь это ты ему нравилась? И о чем мне писать?..
— Как тебе не стыдно, человек сидит в лагере за то, что верит в Бога, а ты!.. Напиши, что ты читала, какое кино смотрела, подробно напиши, про что кино…
Теперь раз в месяц Ариша писала больше десяти писем — какая погода в Ленинграде, что проходили в школе, что читала, смотрела, и про что кино, старалась, чтобы слова были теплые и хотя бы немного разные. Адрес у всех писем один — «Пермь-35», лагерь, в котором отбывал наказание Мишенька. В первом же письме Мишенька попросил ее написать нескольким одиноким политзаключенным — неважно, что она напишет, важно, что им кто-то пишет. Письма без обратного адреса Ариша кидала в почтовый ящик в Купчино, это была придуманная Аленой конспирация. Ездить в Купчино Арише приходилось одной, потому что Алене ездить было некогда.
К чести старой барыни на вате, все это безобразие творилось за ее спиной. Конечно, она никогда не позволила бы Арише, дочке партийного начальника, переписываться с политзаключенным. О том, что Ариша пишет Мишеньке, она не знала, тем более не знала о том, что Ариша написала десятки писем в лагеря незнакомым людям, которым никто, кроме нее, не писал. Но запретить Арише приходить она не смогла, не было у нее сил отказаться от дружбы этой прелестной девочки. К тому же сейчас не сталинские времена.
Нине о письмах в лагерь не рассказали. Алена сказала — меньше знаешь — крепче спишь. И что первое правило сохранения тайны — ни с кем о тайне не говорить. Она и сама это правило выполняла. Ариша, например, не знала, что книги, которые приносит Алена, — из квартиры на Боровой.
С посетителями Боровой Алена не подружилась. Она была зоркая девочка и кое-что подметила. Хозяин дома и его друзья-мужчины показались ей умными и благородными, а женщины были все чем-то похожи — некрасивые, одинокие. Прагматичная Алена не верила в их приверженность идеям, у них это было не инакомыслие, а неумение быть счастливыми. Но книги на Боровой брала — как бы мстила системе за Мишеньку.
Мог ли Смирнов представить, что у него под носом спрятана антисоветчина?! Листки папиросной бумаги, на которых был напечатан «Архипелаг ГУЛАГ», были вклеены в обложку учебника по биологии. Учебник биологии иногда лежал в тайной сумочке у Тани Кутельман, а иногда в ящике с Алениным бельем — кружевные немецкие лифчики, трусики «неделька», между трусиками «понедельник» и «вторник». Побывали там и другие книги, обложки которых испугали бы Смирновых явно нездешним, несоветским видом.
«Архипелаг» прочитал почти весь класс, и это просто чудо из чудес, что все осталось в тайне. Сама Алена не прочитала ни одной книги, у нее была потребность действовать, а не читать.
В разгар спора, кто пойдет в «Европейскую», Алена сказала:
— Мы напишем письмо. Пусть по Би-би-си расскажут, что его посадили за то, что он верит в Бога. Его освободят и отправят на Запад. И ты — черт с тобой, иди в «Европейскую». Передашь письмо этой англичанке. Скажешь ей, чтобы отправила письмо в Англии… Ну как?.. Я молодец?
— Лучше ты иди, — сказала Ариша.
…Люди проходили по улице Бродского, бывшей Михайловской, мимо «Европейской», обтекая вход взглядом, как будто гостиница была невидимой или находилась в параллельном мире. В определенной степени так и было — это был параллельный мир. Как и другие интуристовские гостиницы, «Европейская» была островком иностранной жизни в Ленинграде, и хотя вход в иностранную жизнь охраняло не трехголовое чудище, а всего лишь швейцар в ливрее, простому гражданину войти в гостиницу было невозможно, как на секретный объект. Если, конечно, гражданин не являлся валютной проституткой, фарцовщиком и прочей городской нечистью. Был, впрочем, еще служебный вход с площади Искусств, через него пропускали персонал и переводчиков. Но не такова была Алена, чтобы в красивую жизнь с заднего входа…
Алена бросилась в парадный вход «Европейской», как тигр через горящий обруч.
— Эй, ты чего? — Швейцар схватил ее за рукав. — …Ты в списке? Сейчас позвоню, проверю… Паспорт покажи и дуй через служебный вход.
Дрожали губы, коленки, дрожало что-то внутри. А если он потребует открыть сумку? Пытаясь поддержать в себе кураж, Алена мысленно произнесла, как будто прокричала на площади перед толпой народа: «Тоталитарный режим подавляет личность! В СССР нарушаются гражданские права! Академик Сахаров объявил голодовку! Я требую, чтобы наши войска вывели из Афганистана!»
Алена улыбнулась швейцару фирменной улыбкой Мэрилин Монро, словно пульнула в него всей своей золотистой прелестью, и швейцар махнул рукой:
— Ну, проходи уж…
— Почему на «ты»? — высокомерно сказала Алена и еще раз повторила как заклинание: «Борьба за права человека, свобода личности, свобода…»