Сосредоточенно складывая разбросанные по комнате вещи, чтобы не смотреть ему в глаза, Диана замурлыкала:
— Я выбирала, и я очень не хотела, чтобы то, что произошло между нами, случилось бы у меня с Андреем. Он — взрослый человек, у нас была симпатия, были отношения. Если бы у нас что-то произошло, это стало бы слишком серьезно. Мы оба знали про мой отъезд и не хотели строить дом на песке. Я не представляю, как стала бы ему говорить: «Андрей, давай это сделаем, и не бери в голову, что ты меня больше не увидишь». При той степени теплых чувств, которые были между нами, это было бы очень тяжело, и не нужно ни мне, ни ему.
— А мне сейчас, по-твоему, не тяжело? — спросил Раздолбай, не веря, что после объятий и поцелуев можно быть такой безразличной.
— Ты не рад, что это было? — вопросом ответила Диана и, подняв руки над головой, прокрутилась перед ним в своем черном белье, словно балерина. У Раздолбая захватило дух, но он чувствовал, что принадлежавшая ему только что красота теперь запретна.
— Если ты не относилась ко мне серьезно… и не хотела с Андреем… не проще было уехать, никого не выбрав?
— Ну, я решила до отъезда… Боже мой, как это сказать, и зачем я говорю это… Решила раскрыть свою женскую сущность, чтобы не делать это в чужом мире.
Раздолбай ощутил себя использованным хирургическим инструментом, отброшенным за ненадобностью.
— Ты что, использовала меня, как… как… — Он запнулся, пытаясь подобрать самый оскорбительный инструмент.
— Не надо, ты сейчас окончательно все испортишь!
— Я думал, ты ко мне что-то испытываешь.
— Ты просто фантазер.
Диана пыталась окрасить сказанное слово утешительным тоном, но оно прозвучало издевательски. Раздолбая окатило ледяным потоком ненависти. Он смотрел, как она натягивает юбку, впитывая глазами последние кусочки доступной ему наготы, и думал, что ненавидит ее за то, что она так красива и не принадлежит ему.
— Я… Я тебя… — продавил он через сжатое судорогой горло. — Я очень тебя любил.
Слово «любил» прокололо в груди огромный, наполненный горячими слезами пузырь. Эти слезы хлынули наружу, сметая волевые плотинки, которыми Раздолбай пытался их удерживать, и, пряча позорный потоп от глаз Дианы, он бросился в ванную. Он едва успел включить шумно забарабанивший душ, когда последнюю плотинку прорвало и плач грянул навзрыд. Раздолбай ревел в голос, и ненависть заполняла его. Он ненавидел Диану за то, что она доставила ему такую боль и сделала это с такой легкостью… За то, что сильна в своей красоте… За то, что вольна быть с любым мужчиной, а он, наверное, никогда больше не прикоснется к такой прекрасной девушке… За то, что улетает в сказочный Лондон к новой интересной жизни, а он остается с выжженной пустыней на месте сердца… Он ненавидел ее за то, что она безжалостно разбила не только настоящее и будущее счастье, но даже прошлое счастье волшебной прогулки на Воробьевых горах, которое он считал надежно спрятанным в сокровищнице сердца, она разбила, обратив в черепки иллюзий. Он рыдал в голос с подвываниями, тонувшими в спасительном шуме воды, и вдруг его словно тронули за плечо. Сквозь плач и рвущуюся пополам душу пробился утешающий внутренний голос.
«Послушай, я ведь предупреждал, что она тебе не нужна. Ты очень просил и получил ее так, как было возможно.
— Ты?! — взревел Раздолбай. — Заткнись во мне, проклятое раздвоение сознания! Заткнись, чтобы я никогда больше не слышал тебя! Я жил без тебя нормально и никогда бы не влез в эту историю, если бы не твое дурацкое „дано будет“!
— Но ведь дано было.
— Лучше бы этого никогда не было! Лучше бы я забыл ее на следующий день после „прощалки“. Лучше бы моей первой девушкой стала нелюбимая Кися в своем идиотском халате… Не хочу больше этого психоза, не хочу больше сам с собой спорить, не хочу этого „голоса“! Не хочу, не хочу! Ты не Бог, потому что, если бы ты был Богом, ты не привел бы меня к такой боли. Замолчи во мне, исчезни, пропади пропадом!»
Мысленно Раздолбай бросал эти слова в пространство с такой же силой, с какой раньше просил Диану, а вслух повторял их шепотом, вяло шевеля распухшими от слез губами:
— Я не могу… Не выдержу… Диана… О Господи, как больно…
Он плакал, пока не обессилел, и еще долго сидел в оцепенении на краю ванны, облокотившись на раковину. Острая боль отступила. Остались только слабость и такая пустота, словно жизнь вытекла вместе со слезами. Раздолбай умыл распухшее лицо холодной водой и выглянул в комнату. Дианы не было. На столе лежала сорванная в саду белая роза, на стебель которой были нанизаны маленький латунный ключ и сложенная пополам записка. Все еще надеясь на жалкую подачку теплоты, Раздолбай развернул листок, мечтая увидеть в нем что-нибудь вроде «Ты навсегда — мой первый мужчина», но прочитал: «У меня нет времени тебя ждать. Запри дверь и положи ключ под коврик».
Записка выжала последние остатки слез из лопнувшего в груди пузыря. Раздолбай умылся еще раз, запер комнату, словно это было место преступления, где он вместе с сообщницей убил самого себя, и поехал в аэропорт. Из Риги хотелось немедленно бежать, но сил стоять в очереди «на подсадку» не было. Если бы в кассе не оказалось билетов на вечерний рейс, он поехал бы на поезде, но, словно в насмешку над его утренними мытарствами, билеты из Риги в Москву продавались свободно. В десять часов вечера он уже был дома. От вида друга-двухкассетника пустыню на месте сердца как будто оросил дождик.
— Только ты меня радуешь, — сказал Раздолбай, погладив серебристый бок магнитофона и видя в нем единственного утешителя.
Под канонаду «Металлики» он достал из шкафчика бутылку коньяка, подаренную на день рождения Валерой, и стал методично выпивать по стопке на каждую песню. Раньше, чем закончилась кассета, он уснул прямо в кресле и во сне видел веселую Диану, которая поливала его своими бесстыжими лучами и куда-то звала. Он пытался пойти за ней, но что-то его не пускало. Опустив взгляд, он увидел, что его нога привязана к батарее бечевкой. Рванувшись, он попробовал освободиться, и где-то задребезжал звонок. Сигнализация! Звонки повторялись громче и громче, и, вынырнув из густого, как кисель, сна, Раздолбай узнал трели своего «Чебурашки». Телефонный аппарат стоял прямо под креслом.
— Чтоб тебя… — поморщился он, снимая трубку. — Алло?
— В Москве танки, — нервно сказала мама, даже не поздоровавшись.
Сообщение мамы показалось Раздолбаю ерундой. Вспомнив вчерашний день, он окидывал внутренним взором пепелище на месте своей души и считал, что никакие танки не смогли бы произвести в ней такого опустошения. Чего нервничать? Танки как приехали, так и уедут, а любви не вернешь.
— Какие танки? Мне плохо… — буркнул Раздолбай, злясь, что мама тревожит его из-за каких-то глупостей.
— Что, тебе плохо?
— Голова болит.
— Вот и хорошо — сиди дома, не смей выходить на улицу!