Телевизор излучал ощущение праздника, которому хотелось отдаться, но Раздолбай никак не мог поверить, что грозные гробовщики в серых костюмах оказались кем-то вроде Тараканищ из детской сказки.
— Тараканища и есть! — уверял дядя Володя. — Они сигаретами людей не могли обеспечить, с какой стати у них военный переворот получится?
— Тараканища — это вы точно подметили! — с облегчением смеялась мама. — А мы как зайчики в трамвайчике в обморок попадали, в щели забились.
Раздолбай смеялся вместе с мамой, чувствуя себя одним из глупых зверьков, что бежали от Тараканища в страхе, а по телевизору показывали все более немыслимые вещи. На следующий день главным новостным сюжетом был снос памятника Дзержинскому. Бронзовую фигуру человека, великую историческую роль которого Раздолбай изучал в школе, сдернули петлей за шею, подняли на стреле крана, как висельника, и уложили на платформу гигантским бронзовым трупом под свист и аплодисменты толпы.
Подземные шестеренки прочно зацепились по-новому, и махина жизни резво понеслась вперед на новой скорости. Раздолбай не представлял, куда она мчится, но радовался, что «хунта» проиграла, а значит «Взгляд», рок-музыка и «СПИД-Инфо» никуда не денутся. Только в глубине души оставалось легкое, как опавший лепесток, недоверие к минувшим событиям — слишком просто они разрешились. Гигантские железные шары мчались друг на друга, чтобы с грохотом столкнуться, и вдруг, за миг до чудовищного удара, превратились в два елочных шарика, которые тихонько стукнулись, и тот, что был закован в броню, с тихим звоном распался на несколько осколков, словно был уже давно разбит и потом склеен.
Первые несколько недель после августовских событий в воздухе было разлито ожидание новой жизни. Все ждали, что скоро, со дня на день или в следующем месяце, начнется что-то очень хорошее — то, о чем давно все мечтали, но не могли получить из-за разных уродливых препятствий, объединенных понятием «советская власть». Боясь пропустить начало этой новой жизни, даже равнодушный к политике Раздолбай стал часто включать новости. Он смотрел по телевизору, как радостные люди сбивают с фасадов таблички с буквами КПСС, и вспоминал старый анекдот, который начинался словами «кончилась советская власть». Раньше в этом месте полагалось смеяться, потому что бесконечность советской власти считалась всем очевидной, но теперь анекдот стал реальностью, и смешно было от мысли, что невообразимые в прошлом события совершаются с такой легкостью. Телевизионные репортеры ликовали так, словно закончилось многолетнее иго и пришлые завоеватели, вдоволь натоптав сапогами, убрались восвояси, поклявшись никогда больше не возвращаться. Радость лилась с экрана, и трудно было не заразиться ею. Радовались и ждали хорошего все — ведущие программы «Взгляд», новый президент Ельцин, артисты, музыканты, неформалы — все, кого по разным заслугам показывали по телевизору, радовались и ждали новой жизни, которая никак почему-то не начиналась. Полки в магазинах оставались пустыми, крупы и макароны все так же продавались по талонам, и за ними нужно было выстаивать огромные очереди, на грязных улицах по-прежнему валялся мусор, и, устав надеяться, что их мир вот-вот начнут делать таким же нарядным, как мир видеофильмов, Раздолбай потерял к новостям интерес.
Августовская встряска заставила его забыть о Диане, но стоило бурным событиям чуть размыться под капелью времени, и он стал вспоминать о ней постоянно. Потерянная любовь как будто превратилась в заточенный кол, на который он то и дело натыкался сердцем, да так, что становилось трудно вздохнуть. Время от времени он расправлял плечи и говорил себе, что нельзя цепляться за девушку, потерянную навсегда, но в его памяти тут же вспыхивали слайды счастливых минут, когда он видел рядом зеленые, с искоркой, глаза, и Раздолбай думал, что красивее и желаннее Дианы ему никогда никого не встретить. Иногда он бродил по городу, всматриваясь в лица девушек из толпы. Он ни с кем не пытался знакомиться, и всего лишь хотел убедиться, что девушки, сравнимые с Дианой по красоте, существуют, а значит, есть надежда, что утерянная любовь не останется в его жизни единственной. Пусть эта девушка будет с парнем, пусть мелькнет на секунду в окне проезжающего троллейбуса — не важно, только бы увидеть ее! Тщетно. Иногда ему встречались девушки симпатичные, изредка красивые, но такую красоту, чтобы сердце остановилось на несколько ударов, как было при первой встрече с Дианой, ему не удалось увидеть ни разу.
Измучив себя мыслями, что любви у него никогда больше не будет, Раздолбай впал в прострацию. В институт он ходил на автомате, первые лекции пропускал, задания выполнял через силу. Вскоре навалилась зима с промозглым холодом, мокрым снегом и соляной кашей под ногами, и он стал напоминать сам себе лягушку, которая мучительно хочет, но не может погрузиться в анабиоз. Выковыриваться каждый день из теплой квартиры и трястись в автобусе с заледенелыми стеклами было так муторно, что Раздолбай мнил это подвигом, сопоставимым с прокладкой в вечной мерзлоте первой узкоколейки. Каменная, голодная, припорошенная снегом Москва и впрямь напоминала какие-нибудь северные горы, по тропам которых зачем-то бродят миллионы раздраженных, покашливающих людей, среди которых там и тут стали встречаться оборванцы, теряющие человеческий облик. В один из вечеров Раздолбай увидел такого оборванца возле своего подъезда. Тот забился в угол и дрожал, пытаясь с головой укутаться в рваное пальто. Запах мочи и водочного перегара витал на несколько метров вокруг. Раздолбай поморщился и вспомнил, как год назад тащил такого пьяницу под теплую лестницу и был счастлив, что делает доброе дело для Бога.
«Много с тех пор изменилось, — подумал он, проходя мимо. — И в Бога больше не верю, и всех таких теперь не перетаскаешь».
Утром возле подъезда стояла машина милиции, а лежавшее на подъездном крыльце тело было с головой накрыто заскорузлым мешком, в котором угадывался развернутый половик.
«Ты ведь мог затащить его внутрь подъезда или позвонить в „скорую“», — шевельнулся слабый отголосок «внутреннего голоса», но Раздолбай приказал ему замолкнуть, не желая опять впадать в нервное расстройство.
«Не надо мне угрызений совести из-за того, что замерз какой-то пьяница! — твердо сказал он себе. — Пить надо меньше!»
К концу декабря ожидание новой жизни почти выветрилось. В подземных переходах стали появляться листовки с крупными заголовками «Нас обманули!». На улицах слышались разговоры — в августе мы, конечно, победили, только где эта победа? Знамением новой жизни не стало даже сообщение грустного Горбачева о своей отставке и спуск с кремлевского флагштока красного флага, на месте которого торжествующим победителем заколыхался бело-сине-красный триколор. Это событие бурно обсуждали по телевизору, но большинству людей было важнее, когда появятся продукты. Поговаривали, что скоро правительство запустит какую-то «шоковую терапию», и тогда прилавки заполнятся, но Раздолбай в это не верил. Он уже свыкся с мыслью, что продукты исчезли навсегда, и с самого начала самостоятельной жизни выработал способ решать проблему еды минимальными средствами. Раз в неделю он шел на колхозный рынок и покупал курицу, которая стоила в три раза дешевле, чем такой же по весу кусок мяса. Походив по гастрономам, можно было найти рис и купить на свои талоны два-три пакета. Сварив курицу, Раздолбай заливал рис бульоном и ставил его в большом чугунном горшке в духовку, а потом резал вареную курицу мелкими кусочками и перемешивал с рисом, добавляя несколько специй — получалась гора куриного плова. Горшок Раздолбай хранил в холодильнике и разогревал плов небольшими порциями на завтрак и ужин — хватало на всю неделю. Обедал он чем придется: картошкой, пшеном, фасолью — смотря что удавалось добыть. На худой конец можно было обойтись булкой с чаем или сходить на обед к родителям. Дядя Володя все еще получал в издательстве «спецпаек», и на тарелку макарон со шпротами в гостях у мамы Раздолбай всегда мог рассчитывать. Как выглядят сыр, гречка или мясо он давно забыл, и ему даже не верилось, что такие продукты когда-то продавались свободно.