Айзенменгер, казалось, вдруг утратил прежнюю уверенность. Поколебавшись, он тоже искоса взглянул на Елену и довольно нерешительно ответил:
— Когда я вскрыл шею и лицо, мне стало видно то, что не было заметно по следам на коже, а именно, что девушку вешали дважды. У нее на шее остались два следа. Один из них был слабее — он, судя по всему, появился уже после смерти, а другой, более глубокий, остался в момент убийства. То есть ее задушили. Удавка была тонкой, не более пяти миллиметров в диаметре.
Елена, покончив с салатом, уже охотно вступила в разговор:
— А разве обязательно, чтобы два следа на шее были сделаны в два приема? Может быть, она дергалась, когда ее вешали, и веревка сместилась?
— Когда человека душат удавкой, остается аккуратная равномерная вмятина одинаковой глубины по всей окружности. А когда его вешают, то в том месте, где был узел, следов почти не видно. В нашем случае ясно наблюдается равномерный след от удавки и другой, более слабый и сходящий на нет в районе узла. Очень похоже на то, что он был оставлен после смерти.
Официант забрал со стола грязные тарелки. От десерта Елена, Айзенменгер и Джонсон отказались и ограничились кофе. Когда его принесли, Джонсон спросил:
— А почему эти два следа оказались видны только под кожей?
— Убийца очень аккуратно наложил веревку во второй раз в том месте, где остался след от удавки, но кожа по отношению к нижним мягким тканям несколько сместилась, и веревка оказалась выше.
Ухватив себя за горло одной рукой, доктор продемонстрировал, как это происходит.
— А следов борьбы на теле не оказалось?
— Нет. По-видимому, убийца воспользовался мидазоламом.
— Так вы можете сказать, что все-таки произошло в ту ночь? — задала Елена сакраментальный вопрос.
Оба — и Елена, и Джонсон — посмотрели на Айзенменгера. Тот вздохнул и, поколебавшись, ответил:
— И да, и нет.
Все трое в отчаянии откинулись на спинки стульев.
— И что это значит? — простонал Джонсон.
— Думаю, нам все же удастся восстановить картину, но лишь частично. — Доктор нахмурился и предложил: — Может, будет лучше, если вы изложите факты, которые нам уже известны, а, Боб? Они ведь записаны у вас.
Джонсон тоже нахмурился:
— Поправьте меня, если я в чем-нибудь ошибусь, но, как мне представляется, все произошло следующим образом: Никки Экснер вместе с Джейми Фурнье пришли в музей, где встретили Билрота, который дал ей наркотики.
— Но денег у нее, если верить Фурнье, не было, — заметил Айзенменгер.
— Билрот, разумеется, был не в восторге от этого, но в конце концов согласился, — подтвердил Джонсон.
— Что, просто так дал в долг? — усомнился Айзенменгер.
Джонсон пожал плечами:
— Он же знал, что Никки никуда не денется.
Но Айзенменгер все-таки сомневался. Пока он подыскивал слова, чтобы ответить Джонсону, свои соображения на этот счет высказала Елена:
— Но ведь точно установлено, что Билрот занимался с ней сексом в тот вечер. Очевидно, секс и стал платой за наркотик.
Айзенменгер просиял:
— Ну да! Именно так все и было! Потому-то она и прогнала Фурнье — ей надо было вернуться в музей по договоренности с Билротом.
— И таким образом, Билрот опять оказывается под подозрением! — констатировала Елена. — Он был на месте преступления в промежутке между десятью часами вечера и двумя ночи.
— А это ничего не меняет, — возразил Айзенменгер. — Мы и без того знали, что он был там вечером. Кто там еще был — вот вопрос.
— Итак, Никки где-то около десяти возвращается в музей, чтобы встретиться с Билротом, — продолжил развивать свою версию Джонсон. — Они занимались сексом, причем, как мы предполагаем, с ее согласия в уплату за наркотики.
Официант предложил им еще кофе, но утвердительно на это предложение ответил лишь Айзенменгер.
— И что потом? — нетерпеливо спросила Елена.
— Потом Билрот уходит, и на сцене появляется третье лицо. Убийца. Причиной убийства является шантаж, а весь этот кровавый спектакль объясняется желанием скрыть свидетельство беременности девушки.
— И в качестве эффектного жеста под занавес он совершает акт некрофилии, — произнес Айзенменгер настолько сухим тоном, что ему, казалось, пора срочно промочить горло.
— Таким образом, у нас остается только двое подозреваемых: Рассел и Гамильтон-Бейли, — оживилась Елена.
— Нет, — отрезал Джонсон. — Таким образом, у нас остаются тысячи подозреваемых.
Елена и Айзенменгер недоуменно уставились на него.
— Откуда взялись эти тысячи? — первым нашелся Айзенменгер.
— После того как Билрот впустил Никки Экснер в музей, а сам ушел, она могла открыть дверь кому угодно. Любому. Круг подозреваемых больше не ограничивается теми, у кого был ключ.
После этих слов вид у Елены сделался совершенно обескураженный. Она жалобно застонала, но Айзенменгер не стал брать с нее пример. Джонсон, конечно, был прав, но Айзенменгер был абсолютно уверен, что в ту ночь вместе с Никки Экснер в музее находился отнюдь не посторонний.
* * *
Елена вернулась в контору в глубокой задумчивости. На нее обрушился такой фонтан информации, что теперь она не знала, как с ней поступить. Было ясно, что версия, выдвинутая полицией, не выдерживает никакой критики, но доказать, что Тим Билрот невиновен, и тем более схватить за руку Беверли Уортон, ни она, ни Джонсон не могли.
И еще этот Айзенменгер. Елена была совершенно не в состоянии разобраться в чувствах, которые испытывала к нему. Чем ближе она узнавала доктора, тем большее возмущение он у нее вызывал, но чем сильнее было ее возмущение, тем больше она находила в нем черт, которые ей все-таки нравились.
Когда она вернулась к жизни после гибели семьи, то время от времени заводила знакомства с мужчинами, но ни один из них не оставил в ее душе заметного следа. И эти отношения никогда не сопровождались физической близостью, словно все ее поклонники не отвечали каким-то критериям, выработанным Еленой. Конечно, эти мужчины были довольно привлекательны внешне и вполне представительны; ее родители, наверное, сочли бы их подходящей партией. В большинстве своем они были во всех смыслах интереснее Айзенменгера, но никто из них не заинтересовал ее так, как это удалось доктору. Он обладал чем-то особенным, что незаметно разрушило все возведенные ею защитные укрепления.
Но Елена никак не могла определить, чем особенным был наделен этот человек. Она видела, что доктор умен, проницателен, остер на язык и довольно своенравен, а также немного замкнут и очень раним. Но ни одна из этих черт сама по себе не могла объяснить ей, чем Айзенменгер был так притягателен для нее. Некоторые из качеств доктора (в первую очередь ранимость) должны были, скорее, оттолкнуть ее, но все вместе они составляли нечто целостное, что было гораздо больше суммы составляющих.