Я тут же написала заявление в суд о своем согласии на развод и спросила, кто же будет моя приемница? Он немного замялся, но потом спокойно назвал имя и фамилию той женщины, которую я уже знала из анонимки. «Но ведь она много старше тебя», — чуть не вырвалось у меня, однако я сдержалась и не стала его добивать. Значит, у них наверху подобные игры приняты, и его папаша личной судьбой сына давал как бы откупную тем, кто хотел его сожрать. Я спросила: — Твои-то как? Как отец? Он понял ход моих мыслей (ум и интуиция у него были очень развиты) и ответил коротко: — Все нормально, все по-прежнему.
Мы встали друг против друга, и какая-то сила вдруг заставила нас тесно обняться. «Прости меня», — шепнула я. Он ничего не ответил, только коротко всхлипнул, как всхрапнул. Он порывисто поцеловал меня в голову и, круто повернувшись, вышел из комнаты. Потом почти сразу вернулся, взял со стола мое заявление, за которым и приехал, вложил его в кейс, поклонился и, не поднимая глаз, ушел насовсем. Я осталась разведенной с малым ребенком на руках. Так завершилась первая часть моей семейной жизни.
Поскольку в общественном мнении я оказалась без вины виноватой, своего рода жертвой правящего клана, то отношение ко мне было в основном хорошее. Не много нашлось таких, кто злорадствовал на тему «Откусила кусок не по глотке». Мне даже предложили завершить аспирантуру по своей же кафедре. Я поблагодарила профессора, обещала подумать. Но система моих взглядов уже выглядела совсем не так прямолинейно, как раньше, когда я радовалась каждой из трех своих золотых медалей. Теперь у меня появился маленький медвежонок Максим, и счастье свое я видела по-другому — в соответствии с глубинными течениями реальной жизни и человеческой природы. Что принесло бы мне кандидатство по приборостроению? Оно означало бы упрямое продвижение вперед но дороге ложных Для меня, как оказалось, ценностей. Подчеркиваю: для меня, потому, что для кого-то другого и приборостроение, и видный пост в Институте или Министерстве, и необходимость постоянно быть — ради уважения к самому себе — на передовом рубеже своей науки, — все это была бы его родная жизнь. А для меня она оказалась двоюродная. Завершение труда — да, кандидатский оклад — да. Но какой должна быть жизнь, родная для меня, я толком понять не могла, и поразмыслив, приняла за благо пойти пока в заочную аспирантуру и на преподавательские полставки, внимательно оглядеться, благо нужда пока в двери не стучала. Отец огорченно крякнул, потому что с его справедливой точки зрения любая отложенная незавершенка являла собой зрелище загубленного времени и ресурсов, но особо возражать мне не стал, так как нечем крыть ему было мой аргумент насчет явной нецелесообразности завершения уже морально устаревших объектов.
Мужчины липли ко мне, как мухи на мед: я действительно заметно похорошела после родов, это отмечали все. Исчезла девичья резкость движений, формы тела независимо от моего настроя источали при каждом движении многозначительные соблазны, судя по горящим или удивленным глазам встречных. Я шла через взгляды, как голая, но это не злило: да, мне есть что показать, глядите, радуйтесь, не жалко. Опять иные стали мне без обиняков предлагать свои услуги, а иные — руку и сердце. Так вот, был у нас на кафедре преподаватель Олег, недавно остепенившийся, представленный на доцента. Было ему уже тридцать лет и он, как говорится, «засиделся в девках». То есть убежденно болтался в холостяцком состоянии, потому что много времени отдал науке и диссертации. Любил он приятным баритоном исполнять старинную песню Марка Бернеса, Бог знает, где и когда он ее узнал:
Любили девушки и нас, Но мы, влюбляясь, не любили, Чего-то ждали каждый раз И вот одни сидим сейчас!
И особо впечатляюще он пел:
Нам с каждым годом Все нужней И все трудней Найти подругу…
— Олежек, да как же ты ее найдешь, — смеялась над ним я, — коли у тебя воротник рубашки протерся, а ведь встречают-то по одежке,
— Вот! — поднимал он палец. — Мы присутствуем при рождении очередного шедевра женской логики. Во-первых, существенно важна не рубашка, а то, что находится в ней. Во-вторых, провожают-то по уму, а здесь, согласись, кладезь, что подтверждено целым рядом государственных тугаментов. И, в-третьих, главное: ты как раз сама и доказала крайнюю необходимость для меня подруги! Факт?
— Факт, факт! — смеялась я. Отношения между нами были свойские, как между своими в доску парнями. Но что-то я стала замечать порой некие сбои в его шутливых репликах, нервность что ли какую-то. Оказалось, что и другие заметили это и вроде бы случайно оставляли для нас стулья на кафедральных заседаниях рядом, места в экскурсионном автобусе рядом, на пикник загородный записали, даже в расклад ему палатку на двоих принесли. То есть, вроде бы уже поженили нас. Ну, нет! Я в такие игры баловаться не буду — оганизаторше похода, профоргу кафедры Марине Петровне выдала, не сдерживаясь и, как ни странно, это не озлило ее, а только подняло мой престиж в общественном мнении.
И тут, как специально, чтобы охладить температуру этого общекафедрального сватовства, появился у меня «человек со стороны»: совсем не нашего, как говорится, круга. Я ведь по-прежнему не столько для заработка, сколько для души проводила экскурсии, в том числе и для приезжих. И вот однажды, когда я закончила рассказ о литературном Петербурге пушкинской поры (Господи, да как же трудно было вгонять такое богатство всего в три часа автобусного времени!) и мы остановились у стелы на месте дуэли Пушкина у Черной речки и я пошла впереди группы к этому трагическому месту, рядом со мною зашагал совсем еще юноша, высокий, белобрысый, лет двадцати-двадцати двух, не более. Еще в автобусе я заметила его буквально огнедышащий взор, неотрывно обращенный на меня. Ну, а мне-то старухе двадцати шести лет, что до таких юнцов? Он шел рядом, и взгляд его мешал мне прямо как механическая помеха, он просто втыкался мне в голову.
От стелы я двигалась к автобусу уже последней, и он опять шел рядом со мной и молча глядел на меня.
— В чем дело? — довольно резко спросила я. Он неопределенно пожал плечами: — Даже сам не знаю. Видать, Анастасия Артемьевна, пропал я. Сгубили вы меня в одночасье. Не вернусь я больше к себе в Липецкую губернию, останусь здесь, чтобы вас видеть. — Неужели так серьезно? — пошутила я и сама почувствовала фальшь своих слов перед таким огнем. Он только головой кивнул. — А мне-то это надо? — спросила я его в своей привычно жесткой манере. — Или моей семье? — Не знаю, ничего не могу сейчас сказать. Только никто никогда вас так никогда не полюбит. Пропал я.
И я почувствовала, что проснулся в этом юнце атомный пожар, в котором он уже не волен, а если прикоснусь я к нему, то и я сгорю. Тут же пестрым хороводом побежали в мозгу привычные для меня сомнения: а правильно ли я, отличница, жила и какого особого я со своими догмами счастья добилась? А может быть, в том и сокрыт смысл, чтобы жить, не думая о смысле?.. Вот какая пробудилась у меня в голове сумятица, не такая уж беспочвенная, если вспомнить о жестоком крахе моих регламентированных отношений с Ипполитом.