Но Димка не желал «принять и пережить».
– Но почему? – мрачно и жалобно спросил он.– Я не понимаю! Все же было классно, и вдруг… Неужели только из-за того, что я не так…
– Дима, не надо ни о чем говорить,– сказала Катя мягко.– Всё пройдет, поверь. Я сама не очень понимаю, что со мной творится. Давай я попробую разобраться в себе, все обдумаю… А пока будем просто друзьями. Хорошо?
– Хорошо,– Дима чуточку воспрял.
Он был еще молод и неопытен: не знал, что означают слова «будем друзьями» в женских устах.
– Вот и договорились,– сказала Катя почти ласково.– А теперь, Димочка, пожалуйста, уходи. Мне хочется побыть одной…
– Ну как? – жадно спросила Лейка, ожидавшая Диму в коридоре.– Простила?
– Вроде того,– не очень уверенно ответил Дима.
– Ну вот и хорошо! – обрадовалась Лейка.– Я загадала: если вы помиритесь, значит, с Карлссоном всё в порядке…
* * *
Но с Карлссоном было вовсе не «всё в порядке». С ним было всё настолько не в порядке, что лучше сразу умереть. По крайней мере он сам так думал. Иногда. Когда боль становилась совсем уж нестерпимой.
Туат'ха'Данаанн точно знал, что можно сделать с троллем, чтобы жизнь его не угасла окончательно. У Туат'ха'Данаанн было довольно времени, чтобы попрактиковаться. Несколько веков. Поэтому Карлссон был все еще жив. С размозженными костями, проколотыми внутренностями, потерявший большую часть крови… Нет, обескровленный Карлссон уже умер бы, ушел туда, куда уходят тролли, когда приходит их срок покинуть этот мир. Но Туат'ха'Данаанн был не только опытен, он был очень хитер и с легкостью перенимал то, что придумывали люди. Вчера он поймал и убил тролля. Туат'ха'Данаанн сам рассказал об этом Карлссону. «Хочу, чтобы ты знал, Охотник: когда тебя не будет, в Стокгольме все равно найдется кому поохотиться». Сид убил тролля не сразу. Сначала он выцедил из него кровь и влил ее в жилы Карлссона. Чтобы жизнь сородича не дала Карлссону уйти. Карлссону было жаль убитого. И вовсе не хотелось длить собственные мучения, но он был рад. Боль – ничто. Смерть… Смерти он не боялся. Но пока он был жив, оставалась надежда, что случится чудо и Карлссон сможет вырваться из власти Туат'ха'Данаанн. Вырваться и уничтожить сида. Сид знал, о чем мечтает Охотник. Сида это развлекало. Одного сид не знал: Карлссон волен был уйти из этого мира по собственному желанию. Уйти за кромку жизни. Просто уйти. Потому что Карлссон знал дорогу. Он шел по этой дороге совсем недавно… Но он вернулся. Его вернула Песня сида, пропетая Лейкой. Но дорогу Карлссон помнил: он не забыл бы ее и за три века, не то что за неполный месяц.
– Ты хорошо держишься, Охотник,– похвалил его сид, вытаскивая из железного ящика кровавое месиво, которое сутки тому назад было телом Карлссона, и заглядывая ему в глаза,– эльф специально оставил троллю глаза: чтобы тот мог видеть своего палача. И чтобы палач мог прочитать в этих глазах глубину страдания тролля. И меру его безумия.– Хорошо держишься. Не ожидал.
Тролль смотрел на него. Ответить он был не в состоянии. Но он был жив.
Туат'ха'Данаанн знал, что делает. Его цель – не в том, чтобы как можно дольше мучить тролля. Ротгар вознамерился отнять у Охотника разум. Туат'ха'Данаанн не хотел, чтобы Охотник просто умер. Карлссон должен был потерять то, что составляло его «я». Перестать быть Карлссоном, Охотником. Уничтожить сущность тролля, оставить одно лишь стихийное, неразумное начало… Которое Ротгар и выпустит в ничего не подозревающий мир. Вот будет забавно…
– Я выпущу тебя отсюда, Охотник,– сказал Туат'ха'Данаанн, прежде чем задраить люк.– Обязательно выпущу. Только это будешь уже не ты. Я знаю – ты очень крепок. Но такого не вынесет ни один огр. Ты тоже не вынесешь. Твое тело крепче, чем твоя суть. Тело выживет, а суть лопнет, рассеется, как трухлявый гриб. И тогда я тебя выпущу. Мне ведь тоже интересно, на что способен Охотник, не сдерживаемый узами правил, предрассудков и всего того, что у вас, огров, заменяет разум. Возможно, это случится не очень скоро. Но я умею ждать, ты знаешь. Так что прощай, огр! С тобой мы больше не увидимся!
Люк закрылся, заскрежетал, проворачиваясь, запорный винт. Карлссон услышал этот скрежет – остатками своего некогда превосходного слуха. И ощутил изувеченным телом, как железная ловушка, в которую его заключил Ротгар, сначала поднялась вверх, потом рухнула вниз. Потом – удар. Падение замедлилось, перешло в плавный спуск. В бездну. Волна инстинктивного неконтролируемого ужаса накрыла разум тролля. Двенадцать часов назад такой же ужас заставил Карлссона биться о стенки ловушки… Сейчас тела не было – был кровавый студень, способный лишь содрогнуться от беспомощных конвульсий уцелевших мышц. Через некоторое время мышцы восстановятся – тело тролля залечит раны. Но легче Карлссону не станет. Любая из человеческих фобий – ничто в сравнении с тем ужасом, который испытывает тролль, оторванный от земли, обреченный на бесконечное умирание в бездне.
Туат'ха'Данаанн знал, что делает. Но он не знал, что в любой момент Карлссон может выскользнуть из самой изощренной ловушки сида. В любой момент он может уйти. Однако уйти значило – проиграть. И Карлссон жил. Но запредельный ужас, терзавший сейчас тролля, был сильнее его решимости и его разума…
Никогда не лги, если правда выгоднее.
Из школьного учебника ши
Катя села на влажную от росы каменную скамейку, огляделась. В глаза било солнце, от воды тянуло прохладой. За Катиной спиной благоухали розы. Журчала вода в фонтане. Всё – как вчера. Но вчера она знала, что где-то поблизости прячутся тролли Скаллигрима. Сегодня их нет. Катя сама настояла, чтобы Скаллигрим в точности выполнил условия и действительно убрал шпионов подальше от места встречи. Пусть он перекроет все возможные подходы к ратуше, но – не ближе оговоренных двухсот метров.
Труднее всего было уговорить Хищника удалиться от «охраняемой персоны». Для этого понадобилось всё красноречие Скаллигрима при активной поддержке самой «персоны». В конце концов удалось убедить простодушного Хищника, что от точного выполнения условий соглашения зависит жизнь и свобода Карлссона. Словом, Хищника поблизости не было. Именно от этого Катя чувствовала себя особенно неуютно. В качестве силовой поддержки он один стоил всей Скаллигримовой семейки. У Кати даже не было телефона, чтобы дать знать, если что. Ее собственный мобильник в Стокгольме не работал: в спешке Катя не успела оформить роуминг. Вернее, о том, что существует такая штука – роуминг, она узнала только вчера. А телефон Ильи Всеволодовича она оставила Лейке. Именно по нему Ротгар должен был сообщить, где находится Карлссон. Если, конечно, эльф сподобится выполнить обещание…
– Чего вертишься? Боишься? – осведомился Илья Всеволодович, топтавшийся рядом.
– С чего бы? – надменно соврала Катя.
Илья Всеволодович хмыкнул. Сам он вот уже несколько дней жил в постоянном страхе. Иногда, впрочем, страх вытеснялся ненавистью и жаждой мести. Ненадолго. Страх был значительно сильнее прочих чувств. Илья Всеволодович никогда еще не был так унижен. Никогда еще с ним не обращались как с полным ничтожеством. И кто?! Сопливая девчонка, его собственная служащая; какие-то жуткие недочеловеки; мерзкая тощая тварь, помесь оборотня с гиббоном… Илья Всеволодович был уверен, что именно с подачи Малышевой он стал пленником шайки шведских уголовников. Его унижали и гнобили как последнюю шваль, им помыкали, держали в каком-то вонючем сарае, кормили помоями. Собственно, истинным источником его неприятностей была не Катя, а Ротгар. Но ненавидеть Ротгара Илья Всеволодович не мог. Ротгар был хозяином. Ротгар был способен уничтожить человека и через минуту об этом забыть. Илья чувствовал это всем своим изворотливым риелторским нутром. Таких, как Ротгар, Илья Всеволодович не мог ненавидеть в принципе. Так он был устроен. Таким его воспитывали и в сопливом пионерском возрасте, и в слюнявой комсомольской юности. Хозяина ненавидеть нельзя. Хозяину следует быть преданным. Причем преданным искренне, до ёканья в селезенке. Иначе – пинок. И – кубарем вниз по карьерной лестнице. Потому Илья Всеволодович сначала был искренне предан Селгарину. А теперь – Ротгару. Самым сильным из негативных чувств, которые Илья Всеволодович был способен испытывать по отношению к Ротгару, была обида. Так чадо обижается на папашу, если, по мнению чада, папаша обращается с дитём слишком грубо. Но обида, что таить, была. Здоровенное небритое «дитё» обижалось, что его хозяин и покровитель беспокоится о какой-то девчонке больше, чем о нем, верном и преданном соратнике. Вот, кстати, еще одна причина, чтобы эту девчонку ненавидеть. За всё. И за собственный страх, и за те помои, которыми его кормили. Илья Всеволодович не знал, что его вообще не стали бы кормить, если бы Катя не напомнила об этом троллям. Впрочем, знал бы, ничего бы не изменилось. Эх, будь его воля, он бы ее, он бы ее… Ничего, они еще поквитаются! И Малышева, заманившая его в ловушку, получит свое.