Нас было совсем немного в соборе. Слушало человек тридцать. Но это никого не смущало. Наоборот. Царило какое-то возвышенное чувство доброты — мы единственные в России собрались здесь, кто вспомнил Елизавету Петровну, поклонился ее памяти. Просто так, во имя человечности. Без телевизионных камер, казенных венков, казенного ритуала.
Это было необычно. Думаю, для всех. Для меня тоже.
Потом выпили по бокалу шампанского, и все. Разошлись. Довольные как никогда этой сорокаминутной церемонией.
* * *
Есть несколько вопросов, время от времени они посещают нас, мы пытаемся ответить на них и не можем. Они уходят и вновь возвращаются.
«Правильно ли я живу? Нет, что-то не то. А как надо жить?»
«В чем смысл жизни?»
«Зачем я появился в этом мире?»
«Каково мое назначение? Неужели я родился, чтобы быть бухгалтером или инспектором торговли? Что-то ведь должно быть во мне, какие-то способности, какой-то хоть небольшой дар?»
* * *
«Не так давно на партактиве одного из подразделений КГБ под гром аплодисментов осуждали Рыбакова, Шатрова, Гранина как отщепенцев, превозносящих предателей и ползучую контрреволюцию» (Московские новости. 1990. № 25. 24 июня).
«Предателей» — это, очевидно, про мою повесть «Зубр», Рыбакова — за его роман «Дети Арбата», Шатрова — за его пьесы о Ленине.
Вещи эти разные, но объединяло нас — «отщепенцы». Ругательство позабытое, да и в девяностые годы исчезающее, оно из тридцать седьмого года, из времен Большого террора — «враги народа», «вредители», «наймиты», «последыши» и т. п.
«Гром аплодисментов» хорошо выражал удовольствие от возвращения к прежнему чекистскому разгулу, но и досаду от того, что нельзя этих голубчиков доставить сюда, в наши кабинеты, и привести их в порядок.
Теперь ругательства читаются по-другому. Стали они как признание нашего сопротивления.
* * *
Пережитков тоталитаризма в нашей жизни полно. Куда больше, чем было пережитков капитализма. Настоящего капитализма в России не было, настоящий тоталитаризм был. Большой террор не прошел бесследно. Дети репрессированных, дети охранников, следователей, судей, стукачей — все они нахлебались страхов из одного и того же источника, и они принимают любые объяснения властей, призывы, сообщения. Боятся не верить. В советской идеологии сотрудничали все, вся страна.
Говорят, надо покаяться. Надо осудить культ, террор, ложь, партийную систему, то есть систему правящей партии. Посмотрите, как голосуют в Европе. Вот Польша выбирает президента. Два кандидата. Разница голосов — 8—10 процентов, то есть много несогласных, много инакомыслящих. Покаяться — значит осудить, значит разоблачить. Какое может быть покаяние, когда архивы закрыты: судебные, военные, партийные. Прекратили издание документов террора, начатое А. Н. Яковлевым. Чего власти боятся?
* * *
А. Пушкин уже тогда — в свое время — задавался вопросом — куда нам плыть?
* * *
Мы знать не знаем, какие вызовы нам готовит будущее. Даже в ближайшие десять лет. Эра Интернета нагрянула на Россию внезапно. За каких-то пять-семь лет страна обзавелась сотнями тысяч, миллионами пользователей. Практически — сразу. И все преобразилось. Перестали читать газеты. Зачем они? Интернет отодвинул библиотеки, подчинил их. Домашние библиотеки не так нужны. Интернет присоединил нас к Всемирной сети. И пограничная служба потеснилась. Остатки цензуры исчезли. Знание языков сразу продвинулось. У меня появились сотни знакомых. Мои сочинения не зависят от издателей. Могу вывесить на сайте все, что хочу. Блоги.
А мобильники, что они сделали со всеми, с детьми, со стариками, с туристами, с фотографией. Снимает каждый. Отправляю эсэмэску в любой конец света… Вспомним, как изменилось использование нефти после изобретения бензинового двигателя. Как вырос радиус жизни, когда появился автомобиль. Он потребовал другие дороги, автострады, они изменили культуру стран, туристские репутации, доступность других народов и т. п. Нефть перекроила мировую политику. То же относится к атомному оружию, космическим спутникам.
Завтра на место нефти придут «возобновляемые источники энергии». Солнечные батареи, ветродвигатели, водородные двигатели. Будут ликвидированы нефтяные королевства, нефтяные деньги кончатся.
Изобретения и открытия в естественных науках непредсказуемы. Так было с каучуком, с пластмассами…
* * *
Спор — кто мы, Восток или Запад? Насколько мы Восток? Это ведь не так важно, едим мы палочками или вилками.
* * *
Мои друзья из Ханты-Мансийска рассказали мне про шаманов наших северных народов. Когда-то (1937 год стал «когда-то») их всех собрали на съезд. Может, это называлось «фестиваль», точно никто не помнит. Набралось больше двухсот человек. Состоялся ли сам фестиваль, никто тоже не знает, сведений, по их словам, не сохранилось. Зато известно, что их всех расстреляли. Для этого и собрали.
Нечто подобное рассказывал мне Юра Рытхэу. Легенда эта звучит приглушенно, без подробностей, некое устное «сказание». Конечно, сделано это тогда было без суда и следствия, никаких упоминаний в печати. Я спросил у архитектора Славы Бухаева, было ли что-то подобное у них в Бурятии. Он вспомнил из своего детства, как у них арестовали и потом расстреляли известного в их краю шамана.
Если не стеснялись репрессировать священников, то вряд ли церемонились с беззащитными народами Севера. В газете «24 часа» за март 2008 года (№ 322) я прочел в отрывке из воспоминаний Шостаковича о том, как в середине 1930-х годов на Украине собрали съезд бандуристов, лириков. Это были слепцы, которые издавна бродили по селам. Со всей Украины сошлись они, несколько сот слепцов, на свой съезд. «Это был живой музей. Живая история страны. Все ее песни. Вся ее музыка и поэзия. Почти всех их расстреляли. Зачем это сделали?» — спрашивает автор. Песни их цензуру-то не проходили. Таков был уровень мотивировки властей. Какая может быть цензура для слепых? Исправишь текст, так ведь не дашь ему прочитать. Приказ надо в устной форме сообщать, с него, слепца, подписи не взять. Бедняге никак не оформить запрет. Проще расстрелять. Так «пришлось» сделать, и сделали.
Все, что не поддавалось контролю, — внушало опасение. Страх преследовал больших и малых властителей. Они насаждали страх, ссылали в лагеря, расстреливали, но от этого их собственные страхи росли. Они стали бояться детей, репрессированных братьев, сестер. Списки разрастались. Террор ширился. Достиг размеров чудовищных. Не знаю, было ли подобное в истории других народов. Всю страну вогнали в страх. Не известно, кто больше боялся, народ или власть, которая раздувала ужас террора. Члены Политбюро старались не появляться среди людей. Только на трибуне или в президиуме.
Цензура. Мне пришлось нахлебаться ее, когда мы с Адамовичем закончили «Блокадную книгу». Журнал «Новый мир» получил 65 (!) цензурных замечаний по рукописи. Хотели поговорить с цензором, доказать, объяснить. Нельзя. Нельзя встретиться. Нельзя даже узнать его фамилию. У себя в Питере я не мог узнать, где она, цензура, находится, ее адрес, все скрывалось, действовало анонимное существо, некая неземная инстанция, недоступная жалобам. Соблазнительно было бы опубликовать некоторые материалы, привести примеры цензурных изъятий 1950—1970-х годов. Взять интервью у бывших сотрудников. Невозможно. Все рассеялось, исчезло, словно ее не существовало. Призрак растаял. Остались покалеченные книги, статьи, изуродованные романы, стихи. Урон, нанесенный литературе, научной, художественной, театру, кино, — огромен. Хотя бы приблизительно представить уже невозможно.