Анекдоты позабавили Фальконе, история же побед и реформ ему быстро наскучила.
— Зачем мне это? — сказал он, потягиваясь.
Хоровод аллегорических девиц — Слава, Победа, Премудрость и прочие — вызвали у него смешок: Петр, нормальный мужик, должен на них заглядываться со своей скалы, грудки-то торчат совсем не аллегорические.
Бесстыдно подмигивая, он рассуждал, как сократить жеребячьи принадлежности вздыбленного коня.
Штелин обиделся. Неужели француз не понимает, кто перед ним, ему бы прислушаться, благодарить, он же ухмыляется, будто ему известно нечто иное. Потом сказал, что Штелин, как анатом, — вскрыл труп и думает, будто узнал человека. Перечень дел Петра — это не Петр.
Штелин настаивал, продолжал уговаривать, пока Фальконе не выдержал и, схватив его за отвороты сюртука, затряс:
— Каким он был, твой Петр, никто не знает. Он будет таким, каким его сделаю я, Этьен Морис Фальконе! Таким и станут знать Петра потомки, запомни!
Возмущенный Штелин пожаловался Бецкому, просил обратиться к императрице, установить хотя бы барельефы, нельзя оставить памятник немым. Бецкой поддержал Штелина, но Екатерина не вняла, она была на стороне скульптора. Штелин в сердцах бросил Бецкому, что государыня заботится не о Петре, а о своей славе просвещенной европейской правительницы, подруги Дидро. Неосторожно вырвалось, себя не помнил, впервые с ним такое приключилось, слава богу, Бецкой сделал вид, что не слыхал.
Бецкой был не начальник-бурбон — знаток искусства, друг французских энциклопедистов, горячий поклонник античности. Проект Фальконе — скала, одинокий всадник, взлетающий на нее, — не соответствовал античным канонам, таким образцам, как статуя Марка Аврелия. Античность, спорил с ним Фальконе, не предмет абсолютного поклонения. И в древности создавалось немало дряни. Статуя Марка Аврелия прекрасна, есть, однако, и другие средства достигнуть желаемого. Бецкой потребовал от Фальконе письменных объяснений. Тратить на это время Фальконе не желал и обратился к императрице. Хотя Екатерина высоко чтила Бецкого, тем не менее встала на сторону Фальконе. Она сразу сумела оценить его замысел. Распознать в художнике талант дано не всякому, а тем более преимущества замысла дерзкого, небывалого. Русские цари время от времени в этом разбирались неплохо. Екатерина написала Фальконе, чтобы он не обращал внимания на критиков: «Вы сделаете в сто раз лучше, слушаясь своего упрямства».
Фальконе и его подруга Мария Колло как ни в чем не бывало приглашали Штелина в мастерскую на свои пирушки, благо он хорошо говорил по-французски. Всякий раз он видел, как утверждается будущий памятник. Безгласный Петр в нерусской одежде, не ведомый никому всадник, без скипетра, державы, без короны взлетел на край скалы. Это самоубийство! Подвел Россию к пропасти?..
Однажды Штелин пришел в мастерскую, когда там никого не было. Пьяный сторож храпел в углу. Большая модель памятника высилась на дощатом помосте. Низкое закатное солнце смотрело в широкое окно. Тень всадника и коня на белой стене то расплывалась, то придвигалась из солнечной дымки. Тень Штелина тоже обозначилась где-то внизу.
Невесомые тени сошлись. Конь мчался на Штелина, можно было тронуть его рукой, и всадник был рядом, узнаваемый разом по силуэту — Петр! Солнце входило в мастерскую, гасло и вновь входило, огромный всадник и его конь надвигались, это был не просто конь — буря, пылающая жаром, никто, кроме Петра, не мог обуздать такого коня, эту стихию, сдержать ее над бездной.
Воля — вот чего всегда не хватало России, вот что внезапно увидел Штелин — воплощение воли! Идея личности Петра явилась Штелину, об этом он подробно написал своему другу в Лейпциг. Сам ли он высмотрел ее в памятнике, или же она была задумана скульптором — неважно, важно, что эту суть он прочел без надписей, без аллегорических фигур, они все вошли в него, все победы Петра, реформы, одоления…
Тень не нуждалась в деталях, она была идеальным обобщением. До сих пор Штелину не удавалось определить характер Петра — вспыльчив, но и дьявольски терпелив, умел ждать и не умел ждать, то скуп, то щедр, то остроумен, то пьяно-туп. Что он был за человек? На этот вопрос Штелин обычно отвечал, что гений непостижим, гений не следует логике, гению диктуют не знания, не обстоятельства, его ведет божественное озарение, не ведомое прочим натурам.
Фальконе на это пожал плечами — скульптору эти пышные слова ничего не дают. Его материал — глина, а не слова.
Нахальный француз, грубиян, выпивоха, зубоскал — он постиг, его осенило! Глина! За что, спрашивается, этому прощелыге такая милость, почему ему достался Божий промысел? Несправедливо!
Вдоль стен на полках стояли бюсты Петра, Екатерины, самого Фальконе, Дидро — вылепленные Колло. Тонированная голова Петра выделялась своей мощью.
На глазах Штелина один за другим сменялись правители, государыня Екатерина пятой была — каждый был понятен, явление же Петра чем дальше, тем становилось загадочней. Как он мог из духоты ленивого кремлевского быта, из вялой, замкнутой российской жизни взлететь — этот стремительный вихрь, закружить всех, увлечь… Откуда такая тяга к просвещению, отказ от царской роскоши, как появился этот сгусток энергии, эта стрела, пущенная невесть кем… Однажды Ломоносов сказал Штелину: «Следы Петра надо искать не в прошлом, они идут к нам из будущего».
В том же письме в Лейпциг Штелин признавался, что готов был разбить гипсовую модель памятника, о, если бы этим можно было уничтожить творение француза! Но созданное не разбить, памятник существовал в сознании не только Фальконе, он обосновался в сознании самого Штелина, изгнать его оттуда уже невозможно.
И все равно хотелось его уничтожить.
Признать Фальконе гением было невозможно. Штелин ожесточенно поносил француза, не только в этом письме, повсюду он доказывал, что Фальконе не сумел слепить голову Петра сам, потому что он посредственность, что пьедестал нелеп, что памятник не русский…
Вокруг надписи на постаменте тоже разгорелись страсти. Предлагали перечислить все заслуги Петра, его таланты, хронику побед. Пышно, велеречиво. Фальконе же искал в надписи соответствия лаконичной простоте памятника. Дидро прислал самый краткий текст: «Петру Первому посвятила памятник Екатерина Вторая. Воскресшая доблесть привела с колоссальным усилием эту громадную скалу и бросила ее под ноги героя».
Скалу действительно доставить в Петербург стоило трудов чрезвычайных.
Фальконе, подумав, решился упростить эту надпись, несмотря на все свое почтение к Дидро.
«Петру Первому воздвигла Екатерина Вторая». Как говорил другой великий ваятель, классик Древней Греции: «По когтю узнают льва». По краткости, найденной Фальконе, можно понять, насколько верил он, что памятник не нуждался в словесной поддержке.
Надпись показали Екатерине, она взяла перо и вычеркнула глагол, оставив предельное: «Петру Первому Екатерина Вторая». Это было не просто сокращение, она вплотную приблизила себя к Петру, расширила смысл, речь шла уже не только о сооружении, а о продолжении дела Петра: Первому — Вторая; сказался и вкус ее, и политический талант. Ее памятник, он и ей памятник.