Матово-смуглое лицо княжны было как бы в трещинках, оно напоминало Штелину старые иконы, безулыбчивое, надменно-отрешенное. Из-под платка виднелись гладко причесанные седые волосы.
Две старушки принесли початую бутылку вина, рюмки, тарелку орехов с изюмом, уселись тут же, позади княжны. Щербатая посуда, старушки в суконных потертых кацавейках, немытые окна. Горел камин. В хрустальной вазе стоял высохший букет. Отовсюду выглядывала бедность.
Штелин пытался представить, какой была княжна в молодости, чем могла привлечь Петра.
Губы старчески поджаты, потеряли чувственность. Профиль же безупречен. Профиль с возрастом мало меняется. Пергаментно-сухая, прозрачная кожа, овал лица уже не овал, а обвал. Под пеплом еще тлел огонь, иногда глаза ее вспыхивали черным блеском, большей же частью слушала его скучливо, пила вино рюмку за рюмкой.
Поскольку он собирает анекдоты о Петре, ему хотелось бы услышать от нее обстоятельства их романа. Об этом много толкуют, однако в своей книге он стремится к точности, и для него великое счастье, что он имеет честь получить сведения из первых рук.
Княжна величественно кивала, вдруг спросила: «Вы член Академии наук? Посмотрите, в какое посмешище они превратили вашу Академию, разве о такой Академии мечтал Петр?»
Далее она завела разговор про то, как царский двор именем Петра бесчестно прикрывает свой срам. Все пороки, с которыми так боролся Петр, выпущены наружу. Двор — вместилище лжи, доносительства, беспутства, подкупов, беззакония… Петр поднимал страну, они ее низвергают. История России остановилась. Вместо нее тянется хроника празднеств, свадеб, юбилеев, фейерверков.
Это было направлено в его адрес. Добропорядочный Якоб Штелин виновато склонял голову, краснел, оправдывался трудами по сбору анекдотов, чтобы сохранить подробности жизни замечательного человека, почитание которого служит славе России. Он, Штелин, разделяет ее благоговение перед личностью покойного императора. Тут он вновь перешел к ее отношениям с государем. Любовь к такой женщине была бы украшением истории царя, любовь возвышает любого монарха, тем более Петра, которого винят в жестокости.
Обычно женщины охотно расписывали ему свои романы с Петром, они и приукрашивали, и сочиняли, эта же уклонялась, и Штелин никак не мог пробиться дальше.
Она перебирала судьбы соратников Петра, его выкормышей, его птенцов — Меншиков, Долгорукие, Бестужев, Пван Бутурлин, Толстой, Девиер, Голицын Дмитрий, Остерман — кто сослан, кто казнен. Почему они истребляли один другого, почему не соединились продолжать дело своего императора? Их место заняли пришельцы, плохо говорящие по-русски, холодные, чужие лица, которым нет дела до России.
Штелин ежился, кряхтел, хотел уйти от этого опасного разговора. Ни от кого он не слыхал подобных обличений.
Злости у княжны не было, врагов — и тех, по ее признанию, у нее не осталось. Мир, в котором она обитала, отделился от той жизни, в какой жил Штелин и все придворные люди. Оттуда она видела их всех и Штелина без подробностей, прищурясь, словно разглядывая мелких насекомых, о чем-то они жужжали, копошились, может так, как их будут видеть спустя много лет.
Вновь он попытался вернуть ее к тем давним временам, когда, судя по всему, государь после истории с Монсом собирался расторгнуть брак с Екатериной и жениться на Марии Кантемир. Так ли это? У княжны есть возможность увековечить свое имя. Какой смысл скрывать столь важную и лестную для нее историю? Не получив ответа, он добавил к своей просьбе просьбу канцлера узнать — имеют ли основания толки в обществе о ее сыне, где он, что с ним? Есть ли у нее какие-нибудь письменные свидетельства касательно этой материи?
Не отвергая, княжна разглядывала его, прищурясь, словно в увеличительное стекло.
Со всей деликатностью Штелин намекнул и на интерес императрицы в силу родственного чувства.
Помолчав, княжна вышла, вернулась с небольшим железным ларцом. Поставила его на стол, открыла ключиком, извлекла оттуда два портрета, обрамленных драгоценными камнями. Один портрет Петра в латах, другой портрет молодой женщины. Близоруко щурясь, Штелин спросил, не она ли это. Княжна ответила, что это давно уже не она, с этими словами бросила портрет в горящий камин. Штелин ахнул, ответа ее не понял, не понял и что она делает.
Там была еще толстая пачка бумаг, взяв сверху несколько листков, княжна начала смотреть их, брови ее изогнулись, «подумать только», — пробормотала она и сунула их тоже в огонь.
Вечером того же дня Штелин описывал своему другу Хагену из Дрездена, профессору истории, как он пытался удержать княжну, а она «предавала огню лист за листом». Штелин умолял ее, она просила его не огорчаться, потому что никто правильно не поймет, зачем все это было написано. Там была ее переписка с Антиохом, дневник и несколько записок Петра. В конце концов она взяла всю пачку, взвесила ее в руке и швырнула в камин. Пламя, придавленное тяжестью, расступилось, потом желтые язычки стали выбиваться, лизать бумагу, листы ожили, зашевелились и, поднимаясь, вспыхивали один за другим. Зрелище было невыносимо для Штелина, он рванулся к огню, княжна выставила руку, остановила его.
Пламя разгоралось, Штелин чуть не плакал, как можно учинять такое варварство, княжна совершает преступление, он захлебывался, молил ее, готов был наброситься на «полоумную мегеру», как он писал в письме.
Опираясь на подлокотники, она медленно поднялась, встала над ним, высокая, прозрачная как привидение, безмолвные старушки тоже встали. В неровном свете пламени костлявое лицо княгини то появлялось, то исчезало, и вдруг оно страшно исказилось, ощерилось, заговорило, но еще страшнее было то, что она произносила мертвенно-белыми губами. Штелин даже не осмелился привести в письме к своему другу тех кощунственных слов. Смысл был тот, что преступник не она, преступник сам государь! У него никогда не было сына, у него были только наследники. Из-за этого он принес в жертву первого своего сына, сгубил, из-за этого ему сгубили и последнего его сына. Они расправились с наследником, вытравили его, но ведь это был не наследник, это был ее ребенок, Петр ждал не ребенка от нее, ему нужен был наследник.
Она тыкала пальцем в петровский портрет и спрашивала Штелина, стоила ли эта власть, этот ничтожный двор, этот престол таких жертв. Какая же это любовь? Теперь, в конце жизни, она уже не знала, любил ли он ее или добивался только наследника.
Государь обездолил ее, из-за него она осталась одинокой, пустой.
Острый ноготь царапал лицо Петра, а в камине корчились, превращались в пепел свидетельства, единственные, бесценные документы неизвестных петровских чувств, дел… «Противно и стыдно жить в этой стране, — ее слова, которые он вспомнил, и как она потом добавила для себя: —…а в другой не могу».
Все это было ужасно, ужасно было и то, что он не мог ничему воспрепятствовать.
Она сжигала не только бумаги, она сжигала и то лучшее, что было в ее жизни. Штелин опасался привести в письме ее откровения. В своем ответе Хаген спокойно напоминал своему другу про юридическое право владелицы бумаг, она могла их уничтожить, она не хотела войти в коллекцию анекдотов, и формула княгини не должна его огорчать, это так типично для русских и для немцев — не любить свою родину и страдать без нее. «Нас роднит с русскими, — писал он, — чванство пополам с чувством неполноценности, отвратная смесь».