Начали с традиционного заезда в мэрию. Там их ждали с раннего утра: вся площадь и величественное здание бывшего горкома партии украшены гирляндами цветов, но не в живописном беспорядке, как бывало в старину, а собранными (сюрприз сезона) в прелестную композицию американского флага. Огромный звездно-полосатый флаг гордо реял и над крышей мэрии, висел там с прошлого посещения. На импровизированной концертной сцене духовой оркестр военного округа, едва кавалькада машин свернула на площадь, грянул могучую ораторию "Славься, Америка, навеки!". Среди встречающих вся городская знать – бизнесмены, чиновники крупного ранга, милицейское начальство и для полноты картины с десяток творческих интеллигентов, среди них – очень известный, специально доставленный накануне из Москвы знаменитый правозащитник Сергей Ковальджи.
Улыбающийся Гека Монастырский в сопровождении стайки цветущих девушек-аборигенок в сарафанах и кокошниках (славянский колорит) самолично отворил дверцу головного "мерседеса" и помог Симону Зиксу ступить на гостеприимную землю Федулинска. Тут же краснеющая от выпавшей на ее долю чести, с похотливыми глазами девчушка (дочь бывшего мэра Масюты) с низким поклоном поднесла высокому гостю хлеб-соль на вышитом красными петухами рушнике, а бледнолицый отрок, наряженный Лелем, подоспел с чаркой водки на серебряном подносе. Благосклонно соблюдая дикарский обычай, Симон отщипнул кусочек каравая, опрокинул чарку и милостиво потрепал Машеньку Масюту по худому заду, заодно многозначительно подмигнув синеватому Лелю. Площадь одобрительно загудела: не брезгует барин!
Взойдя вместе с городским начальством на трибуну, Симон отвлекся на любимую забаву: раздача денег населению. Хакасский щелкнул пальцами, и кто-то из подручных подал гостю кожаный мешочек, набитый под завязку металлической монетой. Симон начал горстями разбрасывать серебро в толпу. В мгновение ока мирная площадь обернулась стадом разъяренных, орущих, сплетенных в немыслимые клубки человеческих существ, с неистовыми проклятиями вырывающих друг у друга добычу. В забавном представлении чувствовалась некоторая отрепетированность, для натуральности из города специально подогнали несколько семей бедняков, которых с неделю вообще не кормили, но все равно зрелище впечатляло, и на душе Симона Зикса привычно потеплело. Магнетизм примитивной халявы подействовал и на некоторых представителей федулинской элиты, и уж разумеется, вся творческая интеллигенция во главе с правозащитником Ковальджи, мосластым старичком с неопрятным пухом на голове, чуть помешкав, с первобытным улюлюканьем ринулась в самую гущу схватки. Военный оркестр, побросав инструменты, весь целиком сиганул с помоста вниз. Весело порхали серебряные монетки, трещали черепа, истошно вопили задавленные ребятишки, казалось, желтоглазое солнышко, выглянувшее из-за туч, тоже счастливо улыбалось, глядя на эту идиллическую картину. И так продолжалось до тех пор, пока кожаный мешочек в руках Симона не опустел.
Жертв на сей раз было немного: несколько растоптанных трупов подоспевшие санитары железными крюками уволокли с площади, кого-то, покалеченного, но разбогатевшего, увели домой родственники, да еще, как ни чудно, тяжело пострадал Сергей Ковальджи, хотя, бывая по своей должности и в более серьезных переделках (та же Чечня), он, как правило, оставался невредим. Окровавленный, с расколотым черепом и полуоторванным ухом, он поднялся на помост и, застенчиво, по-детски улыбаясь, показал Симону целую горсть медяков. Пояснил самодовольно:
"Одни, считай, рубли. Мелочевку не брал".
– Вот она, истинная Россия, – задумчиво сказал Хакасский американскому советнику. – Другой никогда не было и не будет.
– Дай-то Бог, – согласился Симон.
Перед тем как увести гостей во внутренние покои, Гека Монастырский обратился к поредевшей толпе с приветственным спичем:
– Россияне! Дорогие федулинцы! Как мы жили раньше, все помнят и об этом говорить грустно. Но и забывать не следует. Перевернута последняя страница позорного прошлого, где нами правили, а вернее, нас уничтожали так называемые комиссары и прочая нечисть. Да, с этим позором покончено, впервые мы вдохнули полной грудью свежий ветер свободы, но все же рано еще говорить, что каждый из нас выдавил из себя раба, к чему призывал писатель Антон Чехов. О нет, так говорить рано!.. – Гека Монастырский картинно простер взыскующую длань над притихшей площадью, и в ответ раздался единый, умиротворенный вздох. – Сегодня нас почтил своим присутствием представитель великой братской державы, вот он перед вами, и я скажу, в чем вижу сокровенный, мистический, если хотите, смысл его пребывания среди нас. Давайте рассуждать здраво, где бы мы сейчас были, если бы не протянутая к нам бескорыстная рука Америки, не ее суровый, спасительный присмотр? Скорее всего, барахтались все на той же помойке, где просидели семьдесят лет. Скажу больше, новейшая история учит: так называемый россиянин сотни лет подряд находился в принудительном свинском состоянии, о чем знает нынче каждый школьник… Но свершилось чудо, под напором демократических сил распахнулся железный занавес, и Америка обратила на нас благосклонный взор. Борис Николаевич облетел на вертолете трижды статую Свободы и в три раза помолодел. Он первым понял: кроме рынка, россиянину ничего не нужно, и как бы его сейчас ни проклинали, мы не имеем права забывать об этом. Именно благодаря президенту бедный российский обыватель получил возможность увидеть переполненные магазинные прилавки, как во всем цивилизованном мире…
Монастырский увлекся и будто прирос к микрофону, но Хакасский, приблизившись, незаметно ткнул его локтем в бок, и Гека тут же опомнился.
– Извините, заканчиваю, – под гул восторга смахнул с глаз скупую слезинку, дал знать рукой, и оркестр вновь грянул: "Боже, храни Америку!"
В кабинете мэра Симон Зикс устроил городскому голове выволочку. Выволочка тоже носила обязательный, отчасти ритуальный характер. Едва Монастырский почтительно заикнулся об очередной субсидии, Симон резко отрубил:
– Хрен тебе моржовый, а не транш! Обнаглели тут, понимаешь. Никакой ответственности, честное слово!
Только дай, дай!.. Не получишь больше ни цента.
– Но почему, почему? – Монастырский театрально обиделся, надул щеки, вылупил прозрачные, как виноградины, глаза. – Мы же выполняем условия. Вот и господин Хакасский может подтвердить.
– И на сколько же сократилось поголовье в твоем паршивом городишке?
Монастырский приосанился, здесь он был неуязвим.
– В полном соответствии с программой, дорогой Симон. В этом году на одну треть. Остальной контингент практически стерилизован. Создана видимость естественной убыли. Все цифры под рукой, можете проверить.
– Медленно, – сказал Симон. – Пора сделать поправку на азиатский финансовый коллапс.
– Уже сделали. Но в Федулинске, если я правильно понял, отрабатывается мягкий, бархатный вариант. Или я не прав?
– Какое имеет значение, прав ты или не прав… – Симон заметно смягчился. – Пригляди за моими черкесами, а мы с Сашей прогуляемся по городу. Встретимся за обедом.