Буром попер из-за стола, опрокинув на скатерть вино. Еле попал в рукава песцовой шубы. Добрыкина бежала следом, в платье выскочила на мороз. Что-то все верещала, просила прощения, но он уже не слушал.
Из машины в очередной раз позвонил Васюкову. Новостей не было, шантажист не объявлялся, из Киры ничего вытрясти не удалось. Но все под контролем и приняты чрезвычайные меры. Желудев не стал уточнять, что это значит.
Новостей не было до самого вечера, зато ночью, когда забылся неспокойным сном, возле тумбочки заблажил телефон. Не ожидая ничего хорошего (путный человек не рискнет звонить в такое время), на ощупь снял трубку. Голос узнал сразу, хотя не слышал несколько дней. Тот самый юный наглец, который под звуки американского поздравления обзывал его Пал Данилычем.
— Ну что, пупсик, совсем испекся, да? — злорадно, торжествующе поинтересовался подонок. — Дедушка дочек любит. Он тебя скоро за яички подвесит. Ага, Пал Данилыч?
— Зря веселишься, — спокойно ответил магнат. — Я ведь все равно до тебя доберусь.
В ответ раздался такой безобразный гогот, какой бывает только в пивной рекламе на телевидении. Станислав Ильич положил трубку на рычаг и выдернул вилку из розетки.
9
Никита плел паутину, а его друзья изнывали от безделья в однокомнатной квартире в Бутово. Время проводили в разговорах, в телевизоре и в долгой спячке. Отоспались за все последние годы. Валенок хандрил, и его состояние беспокоило Коломейца. Никита звонил два раза в день, утром и вечером, и в одном из разговоров, когда Валенка не было рядом, Коломеец поделился тревогой с другом:
— Боюсь, как бы Мика не наделал глупостей.
— Что имеешь в виду? Запил, что ли?
— Хуже. Боюсь, влюбился.
Никита засмеялся:
— Из окна кого-нибудь увидел? Или по телику?
Коломеец рассказал, что Валенок резко изменился после ночной поездки на дачу к Трунову. С ними тогда увязалась красивая девица, из тех московских вертихвосток, которым все трын-трава. Кроме доллара. Какая-то студентка из МГУ, но это еще надо проверить. Все они студентки. При Михаиле Львовиче она состоит то ли в сексобслуге, то ли в секретаршах, Жека толком не разобрался. Суть не в этом. Каким-то образом эта девица сумела оказать роковое воздействие на Валенка, что само по себе удивительно, особенно учитывая короткий срок их знакомства. Валенок не из влюбчивых, а теперь, когда стал художником, к нему вообще не подступись. Да и с этой студенткой, Коломеец помнил, они сразу начали собачиться, без конца подкалывали друг дружку. Но был момент — Коломеец и Трунов поднялись наверх, на второй этаж за документами, а Валенок и студентка остались внизу в гостиной. Наверное, тогда все и произошло. Любовь — таинственная штука. Может ужалить, как змея, а иногда развивается постепенно, как раковая опухоль. Задним числом Коломеец припомнил, что, когда они с Труновым вернулись, Валенок и студентка держались как-то скованно и сидели в разных углах. И на обратном пути почти не разговаривали друг с другом.
— Что значит — почти? — уточнил Никита.
— Ничего не значит.
— Как ее зовут?
— Кажется, Алиса. Или что-то вроде этого. Нерусское имя.
— Почему думаешь, что Валенок влюбился?
Оказывается, несмотря на то, что Валенок с девушкой почти не разговаривали, они успели обменяться телефонами, и теперь Мика часами висел на трубке и на попытки старшего товарища по оружию привести его в чувство реагировал болезненно, договорился до того, что, если Колодец будет мешать, плюнет на все и уедет. Куда уедет, не сказал. Но не на Урал. Никита был поражен. Не верилось, что Валенок мог совершить такую оплошность: дать этот телефон малознакомой девице.
— Он где сейчас? Дай ему трубку.
Валенок как раз вышел из ванной, блаженно пофыркивая. Коломеец передал ему трубку. По первым же словам стало ясно, что Коломеец не ошибся, дела плохи. Названый брат отвечал дерзко и непреклонно, что было вовсе на него не похоже. Он всегда в дружбе был тих и нежен. Никита спросил, понимает ли он, что делает? На что Валенок заносчиво ответил:
— Что я, по-твоему, политический заключенный?
— При чем тут политический? — удивился Никита. — Потерпеть не можешь? Нас всех под удар ставишь.
— Почему?
— Мика, опомнись. Ты ее совсем не знаешь.
— Она хорошая, — мечтательно отозвался Валенок. — У ней судьба неудачно сложилась, но ее вины нету. Она пишет. Хочешь, прочитаю?
Дальше говорить было не о чем: Валенок бредил. Не Никите его осуждать, он сам в капкане. Оставалось уповать на судьбу. Он попросил передать трубку опять Коломейцу.
— Стихи не хочешь послушать?
— В другой раз, — уклонился Никита. Коломейца попросил приглядеть за свихнувшимся Валенком, подержать его а приколе хотя бы три-четыре дня. Надеялся уложиться в эти сроки.
Никита развил бурную деятельность и почти не расставался с Еленой Павловной. Если не встречался с ней, то подолгу разговаривал по телефону, обсуждая разные детали. В гостиницу больше не водил, чтобы не засвечивать, но дважды они переночевали у какой-то ее подруги, убывшей в командировку. Постепенно у него не осталось секретов от бывшей прокурорши, и, если бы захотела, она в любой момент могла сдать его тепленьким. Он был уверен, что она этого не сделает. Выведя его на Трунова, она сама увязла по горло, но дело не в этом. Она была с ним так же откровенна, как он с ней. Их ночные взаимные признания выходили за рамки деловых и любовных отношений. Странная женщина с голодными глазами и с поразительной способностью угадывать оттенки чувств стала для него сестрой, матерью, возлюбленной и дочерью — все вместе. Он заранее страдал от того, что им предстоит расстаться. Елена Павловна смотрела в будущее философски. Говорила, что несколько дней, пусть даже минут счастья вполне стоят нескольких пустых жизней. От этих слов у него болела душа, как от музыки. Он сознавал, что каждое их объятие, каждый любовный стон таит в себе неизбежное предательство. Но все это было лирикой и никак не влияло на его внутреннюю сосредоточенность.
Никита придумал новый, гениальный план, который мог осуществиться лишь при участии ее мужа. Упрашивал, чтобы Елена Павловна их свела, но впервые наткнулся на стойкое, непреклонное сопротивление.
— Нет, — сказала, как отрезала. — Егор тут ни при чем. Забудь про него.
Никита горячился:
— Почему, почему?
— Потому, любимый. Неужели не понимаешь?
— Объясни, не понимаю.
— Если с ним что-то случится, я не смогу себе простить. И жить не смогу. Ты этого добиваешься?
Дальше все доводы разбивались о тупое женское упрямство. Он объяснял:
— Желудь никогда не успокоится. Его можно убить, но я не хочу мараться. После не отмоешься. Его надо переключить. Что самое дорогое для Желудя? Деньги, верно? Для него разорение страшнее смерти. Для него лишиться награбленного — все равно что удавиться. Вот это и есть наказание, другого не может быть. Но без твоего мужа…