Вишенка рано показал, что он не просто ребенок, не просто новый маленький человечек, возникший для продолжения одной из генетических родовых цепочек, а нечто большее, нечто совершенно непознаваемое. Если опять вспомнить о душе, то как раз Вишенка с самого начала, с первых словечек, с первых жестов и гримас был одухотворенным созданием, с некоей загадочной глубинной сутью, не постижимой для меня, его родителя. Об этом думать сейчас не хочу, сперва надо дождаться его возвращения. Он вернется, я знаю, и Света знает, важнее другое. Не затаит ли он на нас обиду за то, что мы, два самых родных для него человека, занятые своими хлопотами, не сумели защитить его от напасти, к которой он сам, по возрасту, по характеру, еще не был готов.
Теперь о Стелле, или, вернее, о Марии Игнатьевне Ромашиной. Стелла – ее рабочее имя, кличка, условное наименование. В облике Стеллы, а не Маши, как ее крестили, она рубила бабки с мужиков и защищала диссертацию по психоанализу, и по-своему оказывала сопротивление миру, обернувшемуся к ней кабаньей харей. Наверное, я немного фантазирую, но тем в первую очередь она меня и зацепила, что вернула способность к додумыванию, конструированию чужих судеб, характеров, обстоятельств. Когда-то это было одним из моих любимых занятий, наравне с чтением, потом я деградировал, забыл, как это делается, да и женщины потеряли для меня былую магнетическую притягательность. То, что происходило у меня теперь с женщинами, даже нельзя назвать чистой физиологией. Скорее можно отнести к терапевтическим сеансам. Когда накатывала депрессия, то ли с похмелья, то ли от хронического интеллектуального отупения, я чувствовал, что пора освободиться от лишку скопившегося семени. Партнерш в последнее время, не мудрствуя, подбирал прямо на улицах или в питейных заведениях. Одним из неоценимых благ вхождения в мировую цивилизацию оказалось как раз то, что все женщины, любого возраста, социального положения и внешности стали как бы общедоступными и, как любой другой товар на рынке, приобрели вменяемую цену, о которой можно договориться напрямую, сбить ее или повысить, в зависимости от желания. В отличие от Каплуна, который был полигамен, я обыкновенно выискивал определенный типаж: подешевле, попроще, без закидонов и алчного блеска в глазах, с хорошей, крепкой фигурой (цвет волос не имел значения, а сами волосы имели), в тридцати с небольшим годах. Изредка, по недоразумению обращался к более молодым созданиям, но все с теми же половыми признаками – крепкая грудь, уступчивый, беззлобный нрав, достаточный, но не избыточный любовный опыт. С молодыми случались накладки, они иной раз впадали в раж при окончательном расчете, да еще частенько пытались вывести половой акт на уровень каких-то старинных книжных представлений. Хотя при этом бывали намного более циничны, чем их товарки постарше. В них уже явственно проступало оглушающее воздействие программы планирования семьи и порнографический опыт, полученный в младенческом возрасте. Если взять с десяток двадцатилетних девчушек, с которыми пришлось иметь дело, то определенно могу сказать: у всех до единой мозги были наперекосяк. Опять вперекор Каплуну я считал, что женщин в исконном традиционном воплощении, в каком они пребывали в России несколько столетий, теперь вообще не осталось, и многажды убеждался в своей правоте. Подлое время сбило их с катушек еще круче, чем самую продвинутую братву. Исключения бывали, но в массе своей женщины поверили, что житейский успех добывается исключительно умением повыгоднее продать свое тело. Даже если взять одну Москву, превращенную в сияющий лакированными боками иноземный притон, то в некоем философском смысле поголовное женское перерождение можно рассматривать как социальный феномен, в истории имевший место разве что в древнем Вавилоне. Женщины, которых я к себе приводил, почему-то обычно оказывались приезжими – с Украины, из Молдавии, из Прибалтики, – залетевшими в столицу бывшей родины для заработков, и после оздоровительных сеансов мы, случалось, по-дружески беседовали за чашечкой кофе или рюмкой водки. Я понял, что у всех у них, у новых амазонок любви, сохранялось в генах чувство временности, необязательности и даже противоестественности их нынешнего образа жизни и способа добычи средств к существованию. Причем, чем дешевле была девушка и чем моложе, тем это чувство проступало в ней ярче, определеннее. Они все как бы охотно смирились с тем, что происходило с ними сейчас, и с тем, что рано или поздно жизнь вернется на круги своя, и все утраченные представления о семье, любви, деторождении восстановятся в полном объеме. Иначе говоря, как и многие мужчины, как, кстати, и я сам, они воспринимали обрушившуюся на страну всеобщую распродажу, распыл всех прежних ценностей, как морок, наваждение, которое минует с зарей. Несмотря на бесшабашное времяпровождение, внутренне они сохраняли спокойствие духа и уверенность в завтрашнем дне, что само по себе было поразительным, потому что ничто не предвещало близкого рассвета. Напротив, день ото дня все гуще скапливалась на Москве густая чернота свободы прав негодяя. И еще одно: многие из них, и самые молоденькие, в безумной круговерти добычливой, якобы легкой житухи неожиданно обрели наивное, религиозное чувство, веру в Господа нашего Иисуса Христа. Стоило задеть эту тему, лики отпетых охотниц за долларом просветлялись, теплели, и я чувствовал, что еще одно-два верных слова – и легко можно свести случку к халяве. К чести своей скажу, никогда на этот крючок их не ловил, и платил столько, сколько обговаривали заранее. Тем более, цены установились бросовые, иногда за десять баксов можно было снять красотку, к какой в прежние времени я с сальным намеком подступиться бы не посмел. Царевны. Пастушки. Сверкающие крупицы бесценного генофонда. Все на продажу.
Стелла тоже поразила меня устрашающим сверхцинизмом и тем, что при этом сохранила живую душу. Возможно, я ошибался, но вряд ли. Я вышел из ее квартиры не тем человеком, каким вошел. Все мои грехи остались при мне, но к ним добавился грех вожделения. Уже у лифта я знал, что вернусь. И она об этом знала. При прощании насмешливо улыбалась, а полные, яркие губы приоткрылись и между зубами блеснул алый, змеиный язычок. Она принадлежала к редчайшему типу женщин, которые точно знают цену слову и поступку. Своему и чужому. В новой реальности она ориентировалась как рыба в воде, но ее изящный носик то и дело вздрагивал от отвращения. Она чувствовала, какой гнилью несло из каждой щели. Но все это, разумеется, эмоции. Главное, после долгого перерыва, после многолетней прострации я вдруг в самое неурочное время ощутил опасный сердечный толчок, который всегда предвещает перелом судьбы. О-о, Маша-Стелла если и товар, то штучный. Мне не по карману, это понятно. Но ведь есть другие способы, чтобы сойтись мужчине с женщиной. Были и будут. И Стелла из тех, кто об этом хорошо помнит.
Другой вопрос, ей, возможно, не захочется вносить путаницу в отлаженный конвейер: деньга – товар – деньга. Но в ее внимательном взгляде, в нюансах поведения, особенно в ту минуту, когда она рассказывала о дочери Исламбека, проживающей в Оксфорде, я приметил тень приязни. Нет, в сердце своем она наверняка не отвергла окончательно всю прелесть, божественность бескорыстной, бесплатной любви.
Смущало другое: как мало я ей подходил. Светская львица, красавица, психолог, пожирательница мужчин, прошедшая огни и воды, не раз ставившая на кон свою умную головенку, и я – спившийся интеллигенток, из того поганого племени, которое способно только языком молоть, обслуживать сильных мира сего, важно надувать щеки и смердеть. Вон их сколько заново обнаружилось по всей России в эту страшную пятнашку, унесшую миллионы жизней, как в гражданскую, как в отечественную войну. Вылезают на экран, щебечут, лыбятся, сладко жрут и пьют, пишут по-прежнему книжки, музыку, картины, будто не слыша густого похоронного звона, упоенные только собой. Стелла, конечно, раскусила меня с первого взгляда, расщелкнула, как гнилой орешек. Ей во сто крат приятнее, милее с абреком Гараевым или еще с кем попало, чем с таким, как я, и я ее вполне понимаю. Но еще она не могла не увидеть, что я не совсем пропащий. Я ведь сказал, что разыскиваю Вишенку, который мне дороже собственной шкуры, и это чистая правда. У настоящего интеллигентка так не бывает. Дети ли, возлюбленные, мать с отцом – все для него по фене, все люди для него лишь отражение его собственных рефлексий, тем он еще более мерзок.