— Плохо выглядишь, — сочувственно заметила дочурка. — Смотри, допьешься, схватит дергунчик.
Она была умна, тороплива, скрытна, настырна, бесшабашна, умела ластиться со змеиной грацией, и не за что было уцепиться, чтобы ощутить: она моя дочь. Самое ужасное: я давно сомневался в доброте ее сердца. Сомнения начались, когда я убедился, как бессердечна, жестока ее мать. Чтобы понять это, понадобились долгие годы, и это открытие было, наверное, самым потрясающим в моей жизни. У Елочки были материны наивные, беспомощные глаза, но четкими, нервными чертами лица она скорее напоминала моего отца, каким он выглядел на редких фотографиях в молодости. Природа не обделила ее женской привлекательностью: стройная фигурка и обманно-плавные движения гимнастки, разминающейся перед изощренными кульбитами.
— Я недоволен твоим поведением, Елена Евгеньевна, — пробурчал я. — Ты взяла какую-то отвратительную манеру разговаривать, словно все перед тобой виноваты. Запомни: ты взрослая, и никто ничего тебе уже не должен.
— Папочка, дорогой! — Ее глаза смеялись, но на донышке — лед. — Ну перестань зудеть. Я тоже недовольна, что ты пьешь водку. Значит, мы в расчете. Давай денежки, и я исчезну.
— Сейчас трудные времена, а я не фальшивомонетчик.
Мгновенно на лице ее отразилось отчуждение, кольнувшее меня в сердце.
— Тебе нравится, чтобы я умоляла?
— При чем тут это? Я хочу, чтобы ты хоть немного поумнела наконец. Вся эта твоя поездка — бред сивой кобылы.
— Да нет, ты любишь, когда перед тобой стоят на коленях. Все мужчины это любят. Но я же сказала, что могу и сама заработать.
— На что намекаешь?
Многие девочки сейчас так зарабатывают, но мне не хочется. Не хочется расстраивать своих милых, чутких, заботливых родителей.
— Ах, не хочется!..
Я с трудом удержался, чтобы не отвесить ей оплеуху. И она это сразу почувствовала. Взгляд ее потемнел, спина прогнулась. Бледная кожа заискрилась. Даже сквозь пьяную одурь я ощутил, как трещат и вспыхивают синим пламенем последние мостки, соединяющие нас. Я не боялся ее потерять, но не хотел, чтобы она осталась неприкаянной.
— Тебе нужны только деньги, вот они! — Я протянул ей заранее приготовленную тугую пачку тысячерублевых банкнот в почтовом конверте.
— Мне нужны не только деньги, — возразила она уже совершенно спокойно. — И поверь, папочка, уж я никогда не стану унижать своих детей.
— Ты сперва их роди.
Однако с полученными денежками ей стало вовсе невтерпеж выслушивать нудные сетования похмельного папаши, и она исчезла так же стремительно, как и появилась. Лишь в комнате завис свежий запах лаванды.
Дема печально изрек:
— Наши дети — цветы на наших могилах.
Он был банален, но он был прав.
2
Припарковался, как договорились, у станции метро «Текстильщики», закурил, ждал. Было около девяти, но солнце пекло беспощадно. В салоне «жигуленка» было как в парной. Выходить я не решался: уж так надеялся допилить до самой дачи, уцепясь за баранку. Хоть я и проспался за ночь, но перед глазами сновали подозрительные белые мушки, и сердце то и дело проваливалось в живот, как в прорубь.
Судя по всему, думал я, грустно созерцая знакомый московский пейзаж, недолго осталось суетиться на белом свете. Оно и к лучшему. Как-то все приелось и день ото дня теряло смысл. Когда пришел Горбачев, я, как и многие, радовался новым временам, обнадежился вместе со всеми, но вскоре оторопел. Теперь и радость, и оторопь миновали. Под завывания о демократии и свободе гнусные творились дела, добивали могучий народ и древнюю цивилизацию, умело выкалывали глаза зрячим, затыкали рты провидцам, но мое сознание уже сладко и покойно задремало, как жук в навозе. Ум, пропитанный алкоголем, свернулся в сухой катышек. Казалось, сама судьба помахала прощально розовым хвостиком, и не было сил за ней потянуться…
Из людского ручейка выскользнула молодая женщина в джинсах и как-то неуверенно обогнула машину. Я не сразу сообразил, что это как раз та особа, которую я жду. И вот почему. Наивно горюя о своем житье-бытье, я, оказывается, наблюдал за ее приближением уже с минуту. Она была такая, каких я всегда любил в своей грешной жизни. Худая, гибкая, длинноногая, с полной грудью, с невинным личиком, с любезной полуулыбкой на устах, надежно скрывающей, возможно, изощренный и грозный любовный опыт. Я такими женщинами всегда издали любовался, но как-то еще ни с одной близко не сошелся. Сопровождал даму мужчина средних лет кавказского вида.
— Евгений Петрович? — спросила дама через окошко. Голос низкий, однотонный и не тот, который я слышал по телефону. Я закряхтел, заперхал и сделал рыцарское движение выползти из кабины. Но этого не понадобилось. Дама все поняла, резво порхнула около капота и через секунду уже сидела рядом со мной на переднем сиденье. Ее чернобровому попутчику я, перегнувшись, отомкнул заднюю дверцу.
Познакомились мы уже в потоке машин. Женщина назвалась Татьяной, ее коллегу звали Арменом.
На сороковом километре я малость прикемарил и едва не врезался во встречный «КамАЗ». Чтобы меня не расплющить, ему пришлось вильнуть в кювет. В зеркальце я с некоторым злорадством наблюдал, как разъяренный водитель беспомощно грозил мне вдогонку пудовым кулаком. Водители «КамАЗов», известно, не любят и презирают частный транспорт и при каждом удобном случае над ним куражатся: притирают к обочине, не уступают дорогу и прочее в том же духе. А теперь с похмелья я вроде бы с одним из них невзначай посчитался.
После этого незначительного происшествия в салоне сама собой возникла тема для светской беседы. Армен на заднем сиденье глубокомысленно крякнул, а Татьяна осторожно спросила:
— Евгений Петрович, вы давно ли за рулем?
— Лет двадцать, — успокоил я. — Шесть машин вдребезги расколошматил. Но я везунчик. Только один раз неделю отвалялся в больнице с переломанными ребрами.
— А ваши пассажиры?
— Тут, врать не стану, бывали неприятности. Однажды, помню, вез мамашу с ребенком: подрабатывал на бензин. На скорости нас так шандарахнуло о бетонную сваю, что ей, бедолаге, оторвало голову. Представьте, в буквальном смысле. Это меня насторожило. С тех пор езжу значительно аккуратнее.
— Юморок! — буркнул Армен.
— У вас что же, нервы не в порядке? — посочувствовала Татьяна.
— Нервы у меня как раз стальные.
— В чем же дело?
— Судьба, — лаконично объяснил я. — Одному суждено помереть в постели, а мне, видно, на роду написано, что раздавят, как таракана, на дороге.
На даче я себя почувствовал так, словно завернул навестить умирающего друга. Водил по дому, по саду чужих, скорее всего, хватких людей, пытался подать товар лицом, что-то хмуро балабонил; и от каждого деревца, от каждой грядки, от каждой полочки в доме отлегало на меня родное, затрудненное батюшкино дыхание. Да и сам я именно здесь, как нигде, бывал когда-то молодым, сильным и полным надежд. По кому справлял я нынче тризну этим зловещим предательством? По отцу ли с матерью, по себе ли, дураку?