— Тебе чего надо в этих краях? — спросил Елизар Суренович. — Ты кто?
— Неужели сразу драться? — проныл мужик. — Ты сам-то кто?
Дерзил он, конечно, из мужичьего азарта, не мог не понять, кто перед ним. Да уж не ровня.
— Документы! — сказал Благовестов.
— Какие документы? Из Фомкиной деревни я. Завернул покороче проехать. А вы, господа хорошие, уж, видно, нас за людей не считаете, так выходит?
Повинуясь незаметному знаку, один из охранников врезал ему сзади по кумполу. Мужичок хрястнулся рожей о кузов, о стальную перекладину дверцы и тут же, как Ванька-встанька, отогнулся на прежнее место. Из носа потекла кровавая юшка. Но что-то в его упругом движении насторожило Благовестова. То же самое, похоже, почувствовала Ираида Петровна.
— Валенок, — прогудела с заднего сиденья. Но прощупать надо.
Мужик, шмыгнув ноздрями, утер кровь рукавом ватника. Не бережет, значит, одежонку.
— Как звать? — спросил Благовестов. Зачем в зоне ошиваешься?
Услыша о том, что его надо прощупать, мужик запаниковал. Заговорил быстро, внятно:
— Гришка я, Потехин. В Жуковке на ферме работаю. Проваландался с утра, а тама ждут. Бригадир у нас очень говнистый. Поехал короче, а тут дерево. Оно хоть небольшое, а в одиночку не сдвинуть. Помогите, ребятки, отблагодарю. У меня самогонец в машине, первосортный, домашней засолки. Баба на чесноке настаивает. Покрепче ваших висок будет.
— Покрепче, говоришь? Ну-ка, неси сюда.
Боевики повели мужика к его «Запорожцу», один залез в кабину, все там обнюхал, второй велел мужику открыть багажник. Махнул рукой: все в порядке, чисто.
— Ну что? — спросил Благовестов у Ираиды Петровны.
— Валенка в подвал, — отозвалась майорша, к которой вернулась вся ее самоуверенность: служба всегда лечила ее от тоски. Машину в кювет. Там разберемся. Я сама займусь.
— Ишь ты, — усмехнулся Елизар Суренович. — Загорелась! Надеешься, он тебе от страха фитиль вставит? Кому ты нужна, кобыла заезженная? Ты чего думаешь, Миша?
Водитель точно заждался вопроса, ответил солидно:
— Как можно, Елизар Суренович! Лихого человека за версту видно. А этот весь в навозе, с похмелюги трясется. Не сомневайтесь, обыкновенный лапотник. Хотя вам, конечно, виднее.
— На тот свет торопишься, Мишенька, — прошипела Ираида Петровна. — Где ты встречал, чтобы лапотник с таким деревом не управился? Да и где тут поворот на Жуковку?
— Подозрительная вы женщина. Им места родные, они уж не промахнутся.
Боевики привели обратно Гришу, в руках он нес литровую бутыль из-под молока, завернутую пластмассовой крышкой. Окровавленная морда заискивающе лыбилась.
— Напиток благоуханный. Для себя гнали. Извольте угощаться. Токо велите хлопцам, чтобы по башке не били. Она и так трещит с утровья.
Елизар Суренович протянул через фортку серебряный стаканчик.
— Давай-ка сам подлечись.
Мужик сковырнул крышку, налил полный стаканчик мутной влаги, посуду опустил к ногам. Застенчиво кашлянул в ладошку, запрокинул голову и вылил жидкость в глотку, как в канистру. Блаженно зажмурился, достал из кармана карамельку, всю в табачных крошках, и, не очищая, кинул в рот. Захрустел со смаком.
— Благодарствуйте вам! Еще бы куревом не богаты? Надеялся на ферме разжиться, а вон какая оказия.
Благовестов вдруг остро ему позавидовал. Когда же он сам умел наслаждаться такими малостями: лимонный денек, огненное питье, земляное чудо бытия? Да никогда не умел, чего теперь сокрушаться. Предчувствие опасности растаяло, будто его и не бывало. Не укрепилось надолго в солнечно-тровяном спеке.
— Ну-ка, налей и мне, землячок.
Мужик подал ему чарку уважительно, с поклоном. Елизар Суренович понюхал: первач вонял жареным луком и все тем же навозом. Отпил половину и послушал, как огонь хлынул в гортань. Аж глаза заслезило от наслаждения. Оборотился к Ираидке со стаканчиком:
— На-ка, оцени!
Ираидкины очи светились злобным, сторожевым блеском.
— Убей его, хозяин!
— Пей!
Выпила, как сплюнула, фыркнула по-кошачьи.
— Тьфу ты, чертово отродье!
Благовестов угостил мужика черной сигаретой, которую тот принял, как золотую монетку.
— Погляди на его руки, погляди! — прозудела сзади Ираидка. — Это тебе не паспорт?
Хваталки у Гриши были действительно крепенькие, цепкие, но белые, гладкие, без порезов и шишаков.
— Кем же ты на ферме работаешь? — спросил Благовестов. — Уж не начальником ли?
— Электрик я. По всей округе нас токо двое. Я да Барсуков Иван Данилыч. Ну, тот-то вторую неделю в горячке мается. А я ему говорил: не пей из магазина. Там нынче хорошую не продадут. Один яд.
Мужичок что-то скоро захмелел, наверное, на вчерашние дрожжи, речь полилась беззаботно, плавно, забуревшую блямбу под носом ловко сорвал ногтем. У Елизара Суреновича томительно зажгло в желудке. Как же было чудесно посудачить вот так среди поля с этим недотепой. Ему захотелось выйти из машины, размять ноги и, может быть, по светлому, ромашковому лугу доковылять до лесной опушки и там взгромоздиться на пенек. И мужика прихватить с собой, чтобы поднес еще стопарик домашнего зелья.
— Не любишь новых господ, а, Григорий? И скрыть не умеешь.
Мужик вроде смущенно потупился, но глазенками остро брызнул.
— Чего их любить не любить? Наше дело свинячье. Извините великодушно, что забрел в ваши владения. Бес попутал.
— Жена-то красивая у тебя?
— Ничего, не жалуюсь. Многие прежде заглядывались. Теперь, правда, усохла маленько.
— Тебе сколько лет?
— Тридцать пять, господин.
— Ну, давай, повторим на посошок. Ребятки пока корягу спихнут. Спешить-то нам некуда, верно?
— Теперь чего спешить? Так и так бригадир плешь проест.
Боевики отправились сколупнуть березку с дороги, а Елизар Суренович с прежним удовольствием откушал стаканчик. Никак не мог распрощаться с забавным аборигеном. Чем-то утишил он его смуту. Может, тем, что его незатейливое, травяное бытование так складно вписывалось в погожий день. Всегда был чуток Елизар Суренович на гармонию в природе. Со стариковским умилением подумал: не ради ли малых сих и были все мои хлопоты? Сзади по-змеиному шипела Ираидка, недовольная глупейшей заминкой на дороге, но голоса не подавала. Кто же в здравом уме рискнет нарушить прихоть владыки.
— Многие меня не любят, — вконец расчувствовался Елизар Суренович, — а больше того, боятся. Потому приходится с опаской жить. Но я бы всю свою силу, Гриша, обменял на твою беззаботность. Махнем не глядя, а?
— Как можно, — усомнился мужик. — Где вы и где мы. В разных мирах. Точек соприкосновения нету.