Если мы посмотрим на все его прошлое, мы ничего не почувствуем, кроме удивления. Видели мы Ицхака в Яффе и не находили, чем он отличается от остальных наших товарищей, кроме пучка волос в его бороде. Но даже и в этом он не отличался от некоторых из наших друзей, отпускающих себе бороду. А если мы посмотрим на то, что он делал вначале? Тем более удивительно. Может быть, Иерусалим привел к этому? Так сколько есть молодых людей в Иерусалиме, и не видели мы никого, кто бы поступил, как Ицхак. Но Ицхак был простым молодым человеком без претензий на исследования и философствования. И так бывает с простыми евреями, если сворачивают они порой с дороги, то в конце концов возвращаются.
На первый взгляд похож Ицхак на дерево с неглубокими корнями — любой ветер может вырвать его из земли и перевернуть вверх ногами. Но если мы приглядимся к его поступкам внимательно, увидим, что это не так. Все то время, что исполнял Ицхак заповеди машинально, как заведено, не имели заповеди значения в его глазах, поэтому в каждом месте, куда он попадал, он вел себя, как было принято в его окружении. Когда же проснулась в нем душа, жаждущая истины, изменил он свои взгляды, а вместе с ними и свое поведение.
Не за один день, и не за один месяц, и не за один год изменил он свои убеждения и свой образ жизни, но капля за каплей менялись его представления. И не под влиянием богобоязненных людей изменил он их; уже в те времена, когда он жил в Яффе и в поселениях, чувствовал он, что душа его просит чего-то такого, чего не дают ей. В те дни он еще не понимал, чего его душа просит. А когда открылось это ему? Не сразу открылось это ему, а капля за каплей. Под конец превратился он в дерево с глубокими корнями, такое, что, если даже все ветры в мире налетят на него, не сдвинут они его с места.
В эти самые дни, когда ему казалось, что он подошел к желанной цели, стали приходить ему на память события, происходившие с ним вначале, с того самого дня, как он приплыл в Эрец. Те, что не нравились ему, — он старался их позабыть, те, что нравились, — останавливался на них мысленно. То же самое — с людьми. Тот, кто нравился ему, — вспоминал его, того, кто не нравился ему, — изгонял из сердца. Однако именно те, кого он находил достойными людьми, не были им довольны, и временами казалось ему, Ицхаку, что у них были претензии к нему. Говорит Ицхак в ответ, что многие прибыли в Эрец Исраэль обрабатывать землю, и, когда это не удалось им, занялись они тем, чем занялись, каждый по своим возможностям. Конечно, это правда, если бы я устоял и не сбежал так быстро, я был бы уже владельцем земли в Эйн-Ганим или в Галилее, и я и Шифра обрабатывали бы землю, и, возможно, я бы вызвал сюда моих братьев, и сестер, и отца. Но когда Ицхак всматривался в цепь событий, он говорил: слава Богу, что получилось так, как получилось.
Как-то приснился Ицхаку сон, что он стоит на жаре, в местности, лишенной тени. Одолела его жажда, и он был на грани обморока. Видел ясно воду, но не мог до нее добраться. Местность была ему незнакома, и он не понимал, для чего и почему он забрел сюда, и отчего такая тяжесть у него на плечах. Увидел, что Пнина идет за плугом, и спросил: где мы? Сказала Пнина в ответ: разве ты не видишь, что мы в Ум-Джуни [117] . И он уже не удивлялся, для чего он здесь, но удивлялся, что у Пнины — голос Шифры. Снял он мотыгу с плеча и начал рыхлить землю. Появился Асканович с фотографом и встал рядом с идущими за плугом. Проснулся вдруг Ицхак от голоса собаки, залаявшей под окном. Вздохнул Ицхак и сказал себе: когда встану утром с постели, будет болеть у меня голова, как в тот день, когда я познакомился с цфатийцем, уроженцем Маханаима. А тем временем он видит себя сидящим в отцовском доме и читающим в старом номере «Ха-Магида» [118] красивые истории о крестьянах Маханаима. Разозлился Ицхак на самого себя, что губит он свою жизнь в изгнании, в то время как Эрец Исраэль так прекрасна. Сказала Шифра: не сердись, Ицхак. Если бы ты был в Маханаиме, ты бы не познакомился со мной. Ответил Ицхак: правильно ты сказала, Шифра, если бы я поселился в Маханаиме, я бы не познакомился с тобой. И теперь скажу я тебе то, что следует из логики: также и ты, Шифра, не познакомилась бы со мной… Кто тут вопит?? Сколько раз прогонял я ее и пинал я ее, а она — ни с места?!
7
Лето прошло, но болезнь рабби Файша не прошла. Складки на его лице набухли, а глаза как бы застыли. Порой губы его вздрагивают, в движение приходят. До слова, до речи — не доходят. Соседи уже перестали спрашивать о нем, и его знакомые, и ученики тоже не заходили его проведать, так как уже привыкли, что он безнадежный больной. Вспоминал кто-нибудь из них, что надо навестить больного, однако не шел к нему оттого, что не хотел сидеть в обществе женщин. Если бы не Ицхак, постоянно бывающий там, не было бы заметно признака жизни в доме. Ривка и Шифра понимали друг дружку без слов, и даже едва заметное движение век у них было связано только с больным — поел ли, попил ли, чистая ли у него постель?
Ривка не жаловалась и не роптала. На поведение соседей смотрела, как на само собой разумеющееся. А как было с Сонюшкой, ребецн из Бриска, страх перед которой лежал на всем Иерусалиме, так что все знатоки Торы и праведники в городе боялись ее? Как только умер ее муж, раввин Бриска, не обращал на нее внимания ни один человек. Так что тут говорить об этой несчастной Ривке, женщине простой и скромной, чей голос, даже когда муж был здоров, не был слышен? Чудо свыше, что они все еще существуют. Каким образом? В те времена, когда Ицхак был в Яффе, дошли они до точки, достала их нужда. Отправилась Ривка к могиле Шимона-праведника просить за себя. Увидела там женщин, и они толкут битое стекло и керамику на продажу строителям, которые подмешивают его в глину для обмазки крыш и колодцев. Села она работать с ними, но было это ей не под силу, она была изнеженной женщиной, и руки ее не привыкли к грубой работе. После того как она поработала час, и два часа, распухли ее руки, и пальцы начали кровоточить. Сказала ей одна из женщин: «Возвращайся домой, купи себе жаровню и кофейные зерна, а намолотый кофе продавай твоим соседям». Послушалась она и стала так делать. Поджаривала кофе, и молола его, и обходила дома соседей, и кормила понемножку себя и свою семью.
Радость, смешанную с печалью, принесло письмо реб Моше-Амрама. Радость — оттого, что благословил он их на брак, а печаль — ни он, ни Дыся не могут быть на хупе. И так писал он в своем письме из Цфата: «Очень, очень были бы мы рады увидеть собственными глазами хупу нашей, достойной всяческих похвал, внучки (да продлятся ее годы), единственной дочери нашей единственной дочери, с таким молодым человеком, как господин Ицхак (да продлятся его годы), которого мы увидели на корабле в море и познакомились с ним ближе в Иерусалиме, Святом городе, ведь он в высшей степени достойный человек. Но из-за слабости, которая овладела нами, не можем мы подняться в Сион, так как отяжелели наши ноги и силы изменили нам. Но Господь даст добро и пошлет Свое святое благословение, чтобы был этот брак счастливым и чтобы мы удостоились увидеть их потомство, поколение людей праведных, идущих путями Господа. А ты, Ицхак, теперь ты нам как сын; и как отец, который возлюбит сына своего, будем мы любить тебя, и в любви нашей мы заклинаем тебя ходить путями Господа, ибо все, идущие путями Его, да не устыдятся никогда в жизни. А теперь я посылаю тебе десять золотых, чтобы ты мог купить себе талит, и Пятикнижие, и молитвенники; и десять золотых я даю с благословением для твоей дорогой суженой, ведь она — внучка моя (да продлятся ее годы), и нужно ей купить украшения для невесты, так как драгоценностей, привезенных бабушкой (да продлятся ее годы) из-за границы, про которые мы говорили, что она оставит их в наследство нашей внучке (да продлятся ее годы), больше нету нас: болезнь съела плоды трудов наших, а на остаток купили мы себе землю для могилы до прихода Машиаха. Также и об этом скорбит наше сердце, и темнеет в глазах, что нет у нас возможности послать наполеондор или полнаполеондора тебе, Ривка, доченька наша (да продлятся твои годы), на свадебные расходы, чтобы сделать пир и торжество, как положено, ибо подобает пришедшим разделить с вами радость в день свадьбы Шифры (да продлятся ее годы). Но все же утешился я: слышал я, что есть постановление глав общины, налагающее запрет на устраивающего свадебное торжество собирать больше миньяна, кроме самых близких и шаферов, чтобы не увеличивать чрезмерно расходы. И да возрадуемся мы радостью во много раз более сильною, радостью великой, когда порадует нас Господь возвращением под сень Сиона и Иерусалима всех сынов его, вскоре, в дни наши. Амен».