Итак, вернулась Соня в Яффу. Как-то раз ей понадобилось лечить зубы. Когда она побывала у зубного врача, то решила посвятить себя этому искусству. Как только убедилась, сколько трудностей есть в этом деле, отказалась и от него.
Жила Соня в Яффе подобно другим девушкам из хороших семей, получающим раз в месяц пособие от родителей. Посещала собрания, слушала лекции доктора Шимельмана и занималась общественными делами, а во время забастовки печатников в Иерусалиме собирала пожертвования для бастующих; и она справлялась со своими обязанностями превосходно, так что даже зажиточные люди, которые возмущались забастовщиками, жертвовали немалые деньги. Были среди них такие, что давали потихоньку, а были такие, что давали, потому что Соня их переубедила. Короче, Соня в Яффе — сидела и на деньги отца — ела.
Пошатнулся отцовский бизнес, и упали его доходы. Посылал он ей деньги на месяц и сопровождал их горестными письмами. Писал господин Барух Цвайринг: «Дорогая доченька! В этом месяце послал я причитающиеся тебе деньги, но Бог знает, смогу ли я в следующем месяце послать тебе что-то, так как время делает мне все наперекор, а пути коммерции скорбны, даже крупные и высокопоставленные коммерсанты, которым светило солнце удачи, потеряли почти все состояние, а что же я, бедный человек, в поте лица добывающий хлеб свой? Я только посредник между крупными коммерсантами и мелкими торговцами, ведь их товар проходит через мои руки, а если рухнут дубы, закачаются все деревья в лесу. Неужели твои таланты не в состоянии обеспечить тебе какую-нибудь должность, чтобы ты могла заработать себе на пропитание? Ведь все, приезжающие из Палестины агитировать за сионистскую идею, могут засвидетельствовать, что солнце удачи сияет в Эрец и вся Страна цветет, и каждому, кто не сидит сложа руки, воздастся сторицей за его труды. А ты, дорогая доченька, ведь Всевышний наградил тебя острым умом, если постараешься, то преуспеешь. Да поможет тебе Бог Сиона обрести благополучие по благословению отца твоего, не знающего, что будет с ним завтра!»
Еще более горестные, чем от отца, письма — от матери. Сонина мама не расточает ей похвал и не вспоминает о ее скрытых талантах, но сетует на нее и на ее братьев и сестер. «Увы! Разве слышали вы что-либо подобное, чтобы взрослые дети перекладывали все заботы о своем пропитании на старого и слабого отца и пальцем бы не пошевелили, дабы облегчить его ношу?! Если свалится ваш отец под тяжестью своего бремени, и вы упадете с ним. И ты, Соня, добавляешь скорбь к его скорби: всякий раз, когда приходит время посылать причитающиеся тебе деньги, вижу я лицо твоего отца, полное горя и муки, ведь нет у него денег. А деньги, высланные тебе сегодня, он взял из доверенных ему вкладов. И дай Бог, чтобы смог он их возвратить, пока не возьмут его за горло, говоря: заплати то, что ты должен! А ты, Соня, живешь себе на Земле Обетованной подобно птицам небесным, что не жнут, не сеют, но все имеют. А что же ты будешь делать, если выпадет град, ведь он может угодить и в птицу, и не будет у нее сил взлететь?!»
Приняла Соня все это близко к сердцу, расстроилась. Вполне может быть, что через месяц-два она останется без копейки, не будет у нее возможности заплатить за квартиру и питание, нечего уж говорить об одежде и обуви. Ничего не останется ей, как только броситься в море. А она жаждет жизни, а жизнь требует денег, а денег нет, а зарабатывать она не привыкла. Была у Сони одна подруга, воспитательница детского сада, которая работала в садике госпожи Гофенштейн. Как-то раз заболела эта воспитательница. Пришла Соня в детский сад и передала директору, что ее помощница не может прийти. Всплеснула госпожа Гофенштейн руками и воскликнула: «Что же мне делать с детьми, ведь у меня только два глаза! А разве можно одной паре глаз уследить за тремя дюжинами мокрых носов?» Поняла Соня, что та в беде, и пожалела ее. Сказала она ей: «Может, я помогу немного госпоже?» И тут же начала заниматься детьми. Привязались они к ней и не отпускали ее, пока не пообещала она им приходить еще. Увидела это директор и сказала ей: «Госпожа Цвайринг, великое предназначение, святое предназначение, высокое предназначение уготовано ей; поражает меня, что она до сих пор не приняла это на себя! Может быть, пожелает госпожа работать со мной — если не ради меня, так ради дорогих и любимых малюток?» Соня приняла предложение. И даже после того, как поправилась ее подруга, продолжала Соня приходить в детский сад. Разделила она свой день: половину — детям и половину — учебе, занятиям немецким языком, чтобы поехать в Берлин совершенствоваться в этой профессии. А так как она занята весь день, сердце ее не свободно для влюбленных.
Соня старается учиться, а учеба не лезет ей в голову. Годы безделья отучили ее держать в руках книгу. Но Соня упорствует в своем решении, и, если падает книга из ее рук, она встает и поднимает ее и семь раз, и десять раз. Жаль ее, Соню, что не дается ей учеба. Особенно тяжел этот немецкий язык. Боже Милосердный! Неужели для того, чтобы немножко с еврейским ребенком в Эрец Исраэль на иврите поговорить, должна воспитательница отправляться из Эрец Исраэль в Берлин и немецкий учить? Но со всеми остальными проблемами Соня справлялась замечательно. Тот, кто видел Соню, играющую с детьми, говорил: счастливы дети, что эта воспитательница занимается с ними. А какие игрушки она делала для них! Не зря хотела Соня поступать в «Бецалель». Есть у нее, у Сони, руки, которым может позавидовать любая воспитательница. Завидуют воспитательницы Соне и интригуют, и, если бы не присущий ей ум, не смогла бы она отстоять себя. Соня — разумная девушка и понимает, как себя вести, умеет приблизить и умеет отдалить, и все делает с умом, так что любой пострадавший от нее возлагает вину на себя, и подвергает себя самокритике, и снова ищет ее близости, но тем сильнее она отталкивает его от себя.
3
Уже прошло время дождей, и стоит убийственная жара. Солнце в небе плавится в своем собственном огне, и земля — желтая и горячая, а между небом и землей стелется воздух, желтый, как зеркало из начищенной меди, раскаленной в печи, и что-то вроде пришептывающего звука в поднебесной, убаюкивающего человека. Город в дремоте, и море лежит, как мертвое. Каждый, у кого есть возможность, сидит у себя дома, и пьет горячее и холодное, и утирает пот. Но Ицхак бродит, как всегда, между детским садом и домом Сони в надежде: а вдруг он встретит ее.
Дороги полны куч сухого песка, и желтое солнце лежит на них. Стекольщик идет и выкрикивает: «Стекло! Стекло!» А солнечные зайчики выпрыгивают из стекол в его руках и движутся вместе с ним, и йеменские дети бегут за этими сверкающими зайчиками и ловят их руками. Нагруженные ношей верблюды, лежащие на земле, поднимают шеи и встают на свои длинные ноги. Арабы прибывают, одни с фруктами, другие с овощами, и кричат благим матом. Женщины выходят из своих домов купить что-нибудь из овощей и фруктов. Напротив ревут ослы, и бродячая собака лает: гав, гав! Поодаль стоит ребенок, и ладошка его вымазана в саже, а он лупит ею себя по щекам и хохочет.
Идет себе Ицхак и загадывает на Соню. Иногда — выходит к добру, а иногда — выходит не к добру. Говорит Ицхак себе с досадой: кому мешает, если я ее встречу? И поднимает глаза и смотрит: не появилась ли она? Вдруг послышался визг тормозов поезда, очнулся Ицхак и подумал: пришел поезд из Иерусалима. И удивляется, что вспомнился ему Иерусалим, удивляется сам себе, что за все эти годы в Эрец Исраэль ни разу не поднялся он в Иерусалим. Снова принялся загадывать на Соню. Иногда — получается к добру, а иногда — не к добру. Сказал себе Ицхак: неужели даже сейчас я не увижу ее? Поднял глаза и увидел доктора Пикхина. Маленькая трубка у него во рту и врачебная сумка в руке. Стыдно стало Ицхаку, что он слоняется без дела. Повернулся и пошел. Прошел всю улицу Буструс до магазина готового платья, в котором работал Рабинович до своего отъезда из страны. Заглянул Ицхак в магазин и зашел.