Вдруг задрожал он от страшной беды,
Вокруг — ужас и паника, такое — мы знаем.
Зубные протезы и страшные ремни,
Мужская одежда, мокрые полотенца… все они,
Все вещи, что под руку человеку попали,
Всем этим в гневе — в собаку швыряли.
Сапоги и носки такие летали,
Пред ароматом которых вы б не устояли.
Понял пес, что нет ему удачи,
Опасность грозит ему каждый миг,
Помчался он, и сам не знает,
Как оказался в доме, полном книг.
Итак, злосчастный этот в библиотеку попал.
Для научной работы зал.
Сидят там мудрецы из мудрецов именитые,
Увенчанные знанием ученые знаменитые.
Законы объявляющие, писание исправляющие.
Свои догадки предлагающие и неясное поясняющие.
И перья в их руках, и книги на столах.
И тетради, и блокноты — толстые и потоньше.
И их такое множество,
Что трудно представить себе больше.
Верблюд не снесет всего,
Разве что грузить его дважды,
Или, если поможет ему осел, да и то не однажды.
И пишут… и из старых книг переписывают.
И пишут… и всякое из газет списывают.
И публикуют труды, один за другим,
На пользу науке и на благо читателям своим.
Так они сидят, каждый на своем месте.
Мудрость и наука венчают их всех вместе.
И вдруг, появляется униженное создание,
Собака, в панике забежавшая в здание.
Выпали с перепугу перья у них из рук,
А сами мудрецы помчались во весь дух.
До смерти перепугались.
И с книгами своими расстались.
И собака тоже убежала,
Но не потому, что о запрете древних,
Наложенных на библиотеки, знала.
И как только бросился пес бежать, оказался возле домов эфиопов. Остановился там, как заколдованный, всегда купол их церкви был черным, а сегодня выкрасили его в голубой цвет. Наконец оторвал свои ноги от земли, и свернул на кривую улицу, и миновал дом Бен Йегуды, и улицу консулов, и, видимо, собирался пойти в Русское подворье, а оттуда в город через Новые ворота. Воспротивились его ноги и привели его на улицу Яффо. Но тут вдруг они поссорились, две из них хотели направиться к Махане Йегуда [67] , одна — к Суккат Шалом, а одна — ни туда и ни сюда, и каждая ругалась со своей товаркой и говорила: «Так хочет наш хозяин, по его воле я иду». А тем временем они сидели без дела. Проехала мимо повозка, и увидел возчик пса. Взмахнул кнутом и вытянул им пса. И если бы лошади не рванули, он бы еще добавил ему. Очнулся пес и взвыл. Услышали его ноги и перепугались. Рванули все вместе и помчались, пока не иссякли их силы и не остановились они возле школы, принадлежащей обществу «Все евреи — товарищи».
Взглянул пес на школьные ворота и увидел две руки, пожимающие друг дружку в знак любви и дружбы. Почувствовал он зависть, позавидовал он этим существам, людям, чьи руки не покидают одна другую, и вздохнул о самом себе, преследуемом и гонимым ими. И не знал этот глупец, что перед лицом ненависти и гонений все равны, и люди и собаки. Сидит он у ворот школы, виляет хвостом и думает: здесь изучают всякие науки, может быть, здесь объяснят мне, за что меня ненавидят? Душа его истосковалась по знанию, и сердце его жаждало истины. Но он умел себя вести и не лез напролом, а растянулся на пороге дома и ждал, когда начнут выходить учителя. И говорил себе: «Спокойно… Спокойно…» И пока он сидел так, прояснились его мысли — и подумал пес, что, быть может, это несчастье пало на него от рук хозяина влажного инструмента, ведь до того, как прикоснулись к нему руки того человека, никто его не преследовал и не гнал? Припомнился ему день, когда он забрел в Бухарский квартал и увидел тот самый влажный инструмент, который капал прохладной влагой, вспомнил он, как ударил его хозяин инструмента ногой, а также все несчастья, что посыпались на него с той минуты и далее. Вытянул он свою шею и заложил голову за спину, как привык делать, выкусывая блох. Увидел на спине своей какие-то знаки. Догадался, что эти знаки дело рук хозяина инструмента. И так как он был спокоен и уравновешен, не завопил и не всполошил миры, но втянул в себя поглубже воздух и сказал: «Все, что ни делается — к лучшему. Если бы не заставили меня бежать из миквы, я бы уже окунулся и все эти знаки стерлись бы, теперь, раз изгнали меня из миквы и не окунулся я, могу я узнать правду». И снова закинул он голову назад, чтобы понять, что это за знаки и что это за правда. Однако все его старания были напрасны, ведь он не умел читать. Был он поражен: посмотрите только! Каждый, кто видит меня, знает истину, заключенную во мне, а я, владелец этой самой истины, не знаю, какова она! Залаял он громко и протяжно: «Гав! Гав! Гав! В чем истина?» Он еще гавкает, но уже затолкал в пасть язык и прикрикнул сам на себя: «Дурень, закрой свой рот, чтобы не обнаружили тебя люди. Подожди, пока выйдут учителя и откроют тебе правду».
Не успел прозвенеть звонок, как вышел директор. Бросился пес ему навстречу, и лизнул его трость, и посмотрел на этого господина умоляющим взглядом. И хотя этот господин был надушен таким одеколоном, запах которого собаки не переносят, заставил пес свой нос не обращать на запах внимания и вытянулся перед господином, как простолюдин, протягивающий письмо грамотному человеку в надежде услышать, что написано в нем, и шепчущий при этом: «Прошу тебя, господин, взгляни, что написано тут». Увидел директор еврейские буквы. Вытащил очки и приблизил их к глазам и начал читать, как привык, слева направо. Составил слоги и соединил один с другим и прочел: «Балак» [68] . Поразился он учености жителей Иерусалима, которые так хорошо знакомы со святой историей. Жители Иерусалима — знатоки Пятикнижия, им известно, что был такой злодей Балак, и они называют своих собак его именем. Погладил он собаку по голове и позвал: «Балак!» Услышал пес, что называют его Балаком, и удивился, но не обиделся. Раз так, и мы тоже можем называть его — Балак. А как его звали на самом деле? Быть может, было у него имя, да забылось, а может быть, не было у него имени; вот, например, в некоторых общинах есть такой обычай: если у кого-нибудь не выживают дети, то не дают ребенку имя, чтобы запутать ангела смерти, дабы не знал он, что есть такой-то человек с таким-то именем. Вильнул Балак хвостом и сказал: «Это — то, что я говорил. Не пришла та беда на меня иначе, как от рук других людей, от того пустоголового, что пометил меня. Только неужели оттого, что какой-то болван написал на мне нечто, заслужил я, чтобы преследовали меня?»
Есть неразрывная связь между правдой и искателями правды. Все, кто хотят знать правду, хотят знать ее до конца. Так и Балак. С тех пор как он занялся поисками истины, он не удовлетворялся частичным знанием, а хотел понять все до конца. Он стоял, и терся о ноги директора, и взывал: «Гав! Гав! Гав мне объяснение этого, гав мне всю правду!» Вышел служка и увидел собаку и надпись на ней. Закинул ноги за плечи и пустился наутек. Сказал Балак: «Он знает правду, но что мне делать, если он сбежал с ней?» И все еще был Балак далек от истины, но в любом случае поиски были небольшим утешением для него в его горе, как пишет поэт: