И тогда я подумал, что юное дарование Бельский, ясное дело, запрограммировал базовый компьютер заранее на эту, очевидно, им тщательно продуманную авантюру.
И что мне оставалось делать? Сидеть и ждать, когда Шехтель протрубит отбой и вернет меня в институт? Сидеть и ждать, когда в километре от себя я увидел стоявшее лагерем племя?
У этих существ была одна нормальная человеческая голова, и еще были у этих существ по две руки и две ноги, а лиц я с такого расстояния разглядеть, конечно, не мог, хотя и был уверен в том, что, подойдя ближе, увижу бородатые лица мужчин, которым еще предстояло стать евреями.
И кого-то их них звали Моше.
Я не стал подходить ближе. Наоборот, мне захотелось отойти подальше, скрыться, не мешать истории идти своим чередом, а, вернувшись, устроить юному дарованию хороший скандал с применением физической силы. Нарушение чистоты эксперимента — научное преступление, какими бы мотивами ни руководствовался экспериментатор.
Я не смог сделать и шагу. Более того, я обнаружил, что у меня нет ног. Мгновение спустя я понял, что и рук у меня тоже нет, а также нет ничего, чем я мог бы доказать свою принадлежность к человеческому роду.
Я был камнем и лежал на вершине довольно крутого, хотя и не очень высокого, холма.
И не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться: имя этому холму — Синай.
А собственно, в чем дело? — подумал я. Мне уже довелось побыть камнем в системе омикрон Эридана, так что дело это вполне привычное. К тому же, как бы ни была эта планета похожа на Землю, это все же не наша планета, а одна из ее альтернатив, вычисленная и обнаруженная стратификаторами института. Все просто замечательно — Бельский молодец, и записи нашего эксперимента теперь будут изучать во всех израильских школах на уроках ТАНАХа как иллюстрацию того, как и в нашем мире могло произойти дарование Торы.
Я просто обязан был воспользоваться моментом. С помощью Бельского, конечно, следившего за ходом моих рассуждений с помощью стратификатора.
Солнце уже начало клониться к западу, когда я увидел: от толпы будущих евреев отделилась темная точка и начала быстро приближаться. Я напряг зрение. Это был мужчина лет сорока с густой черной бородой, на плечах у него была накидка из шкуры какого-то животного. Мужчина поднимался на склон, легко одолевая препятствия и перепрыгивая с камня на камень.
Моше?
Я не думаю, что сумею точно описать собственные ощущения и потому не стану этого делать. Попробуйте сами вообразить себя камнем, лежащим на плоской вершине, представьте, что у вас нет возможности шевелить чем бы то ни было, кроме мозговых извилин, после этого подумайте-ка, есть ли такие извилины у простого булыжника, пусть и огромных размеров. И если вы сумеете описать словами собственные ощущения, я непременно потребую, чтобы вас внесли в список претендентов на Нобелевскую премию по литературе за текущий, 2034 год.
Моше приблизился, и от волнения мне стало так жарко, будто не одно, а двадцать солнц опаляли синайскую пустыню с бледно-синего неба.
— Погоди, — сказал я, — не торопись, так и свалиться недолго.
Моше замер, потому что мой голос, отразившись от других камней и скал, прозвучал неожиданно гулко. Моше стоял и смотрел на меня, и ноги у него подогнулись, и он пал ниц, бормоча что-то себе под нос.
А я испугался, потому что неожиданно забыл, как звучат в точности слова заповедей, которые мне предстояло продиктовать Моше. Мгновение назад я их прекрасно помнил, но сейчас в мою каменную голову не приходило ничего, кроме «Берейшит бара елохим эт ашамаим вэ эт аарец…»
Эти слова я и начал произносить, и голос мой шел, будто голос чревовещателя, из глубины камня, из почвы, отражался от скал, от самого неба, меня охватил жар, и я представил, каким видит меня Моше — огненным столбом среди холодных камней.
Сам Творец явился ему среди скал Синая.
И вещал.
За первыми словами я, конечно же, вспомнил и следующие, от первой главы перешел ко второй, от нее — к третьей, и описал я Моше всю жизнь его праотцев, и его самого, и текст заповедей вспомнил, равно как и весь остальной текст, который, как мне казалось, никогда не знал от буквы до буквы.
Моше не то, чтобы слушал, он впал в экстатический транс, он внимал, он запоминал — так, как в наши дни и в моей родной альтернативе запоминают некоторые люди с одного прочтения целые главы толстых книг.
Я поведал бедняге Моше о том, как он умрет, и как похоронят его на высоком холме, и даже дату назвал, но весть о грядущей кончине не произвела на Моше ни малейшего впечатления. А может, — подумал я, — в этой альтернативе Моше уготована совершенно иная судьба, а я, диктуя ему вовсе не канонический для этого мира текст, тем самым нарушаю его историческую ткань?
А что мне оставалось делать? Ни Бельский, ни Шехтель не давали знать о себе, приходилось выпутываться, и я делал все, что мог, учитывая, что мог я только говорить, да и то — не своим голосом.
Закончив, я неожиданно успокоился. Вы представляете, чем отличается каменное спокойствие от каменного же возбуждения? Естественно, только температурой. Я успокоился и остыл. Я стал холоден, как все окружавшие меня камни. Моше вышел из транса и, по-моему, мгновенно забыл все, что я ему наговорил и напророчил. Меня это не волновало: когда надо будет — вспомнит. Единственное, чего мне сейчас хотелось: чтобы Моше поднял меня, положил в мешок и таскал с собой, а я бы смотрел и впитывал впечатления. Пусть это был другой мир, другая альтернатива Земли, но разве здешним евреям не предстояло почти во всем повторить собственную альтернативную судьбу? И я хотел видеть — естественное желание для историка, будь он даже камнем.
Я был слишком велик для того, чтобы поместиться в мешок. Да Моше и в голову не пришла такая возможность. Он был потрясен, напуган, и никакая иная мысль, кроме «скорее, вниз, подальше отсюда!», его, вероятно, не посещала. Видели бы вы, как он бежал! Но по мере того, как Моше спускался с холма на равнину, приближаясь к своему племени, бег его замедлялся, он перешел на шаг, а шаг становился все более уверенным, я бы даже сказал чеканным. Вершину покинул испуганный и мало что понимавший человек. К народу пришел Вождь.
Он даже не оглянулся!
А если бы оглянулся, различил бы он меня среди сотен таких же валунов?
Солнце зашло, темнота упала, как черное покрывало, и в небе засияли созвездия. Впрочем, из всех созвездий мне лично были известны два — Большая Медведица и Орион. Ориона я не увидел, а Медведица оказалась на своем месте. А где ж ей быть — в любой альтернативе Земли звезды должны были оставаться теми же, ибо не в них суть. Суть всегда в нас, людях.
С этой мыслью я и вернулся.
* * *
— Никогда, — гневно сказал господин Бен-Натан, — никогда и никто не должен увидеть эту запись! То, что сделал Павел, — кощунство. Я требую запретить…
— В демократической стране! — воскликнуло юное дарование Бельский, неспособное понять, что служитель Творца не может быть демократом.