И ел и пил старый граф в свое удовольствие, быстро набираясь сил и постепенно забывая о своем поражении и позоре.
И седмицы не минуло после того, как оба Раймона сошли на берег в Марсалье, – примчался гонец. Весь пыльный, конским потом и костерным дымом провонявший – как был, не снимая грязных сапог, бросился к ногам старого графа:
– Добрая весть! Радуйся, государь! Я привез добрую весть!
Завидев столь открытое выражение преданности, умилился старый граф. Нагнулся к коленопреклоненному, ткнув того острым подбородком в макушку.
Обеими руками поднял посланца. Вгляделся – гонец оказался очень молод.
– Вижу, утомлен ты с дороги, – молвил ему граф Раймон.
Гонец и впрямь едва держался на ногах, однако ни трапезы, ни отдыха для себя не захотел. Так и трепетал от нетерпения поскорее передать графу Раймону добрые вести.
Раймон опустился на каменную скамью, увитую виноградом. Гонца рядом с собой усадил, его рук из своих не выпуская.
Влюбленно уставясь на графа, так сказал ему гонец:
– Добрые вести, мессен Раймон, добрые вести из Авиньона. Вас ждут…
Тут дыхание у него перехватило. Граф крикнул:
– Согретого вина, живо!..
Приняв кувшин из графских рук, юноша, от смущения и счастья пунцовый, отпил и немного пролил – и на себя, и на скамью, и на самого графа Раймона.
Тут Раймон разразился веселым смехом, за который так любили его женщины и простолюдины. Глядя на графа, засмеялся и гонец.
Вот какие вести привез он из Авиньона.
Едва лишь заслышав о приближении законных властителей Тулузы, взволновались здешние вассалы, ибо не по душе им чужеземцы, эти de fora Монфора. И потому собрались они нынче в Авиньоне, числом ровно триста храбрых и знатных рыцарей с их верными оруженосцами, конюхами, пешими мужланами…
– И потаскухами, – смеясь, довершил Раймон.
Новая волна румянца залила лицо молодого посланника. Граф поглядел на это с удовольствием. Придвинул ближе кувшин с вином.
– Выпей, сынок, там еще осталось. – И глаза завел к небесам мечтательно: – Какое доброе здесь вино! Нигде нет такого вина, как в Лангедоке. Даже папский двор – и тот беднее.
Молодой посланец отхлебнул еще. И продолжил, со смущением справившись:
– Все они полны решимости и горят желанием отвоевать для вас обратно все то, что вы потеряли в последние годы. Они послали меня, чтобы я отыскал вас в Марсалье и передал вам эти слова.
Раймон губу покусал. Помолчал. Перевел взгляд на юношу и дружески растрепал его светлые кудри – и без того торчащие во все стороны.
– Иди умойся, сынок, – сказал граф. – А я велю пока приготовить для тебя жаркое. Или ты предпочитаешь рыбу?
– Мессен… – пробормотал гонец.
– Иди, – повторил Раймон.
– Но вы, мессен… – сказал гонец с неожиданной настойчивостью. – Я так спешил к вам… Вы должны дать ответ…
Раймон улыбнулся.
– Да, – молвил он величаво. – Завтра, рано утром. А ты никак решил, сынок, будто Раймон Тулузский может ответить «нет»?
* * *
– Вон они! – крикнул старый Раймон, оборачиваясь к сыну. – Вон они, Рамонет!
У стен Авиньона, на берегу Роны, ожидали их всадники, числом около ста.
Теплый ветер овевает лица. Река рябит, полная солнца, будто туда только что бросили, рассеяв, целый клад золотых монет.
Раймон пустил лошадь галопом, резко осадив ее в двадцати шагах от встречающих. Те сидели на конях – неподвижные, как изваяния. И вдруг, точно повинуясь невидимому знаку, закричали все разом.
Раймон смотрел на них, улыбаясь во весь рот. Он был без шлема, в одной только легкой кольчуге. Любой мог узнать его.
Сын подъехал ближе и остановился на полкорпуса позади отца – стройный, красивый юноша, в распахнутых глазах – ожидание.
От отряда всадников отделился один. Шагом приблизился к Раймону. Раймон прищурил глаза, пытаясь разглядеть его лицо, но всадник этот был ему незнаком.
– Добро пожаловать, мессен граф, – произнес всадник.
Раймон сразу понял, почему ему было поручено говорить от лица всех: у него был сильный, хорошо слышный голос.
– Приветствую вас, благородный мессен, – отозвался Раймон.
– Мое имя Одегар, – назвался всадник.
– Я – граф Раймон Тулузский, – громко сказал Раймон, заранее зная, что вызовет этим бурю одобрительных возгласов.
– Мессен граф, – громко произнес Одегар то, что подготовлено было заранее, – и вы, молодой граф, знайте то, что мы хотели сказать вам. Весь Авиньон отныне – ваш. Жизнь и достояние наше переходят в ваши руки. Мы сказываем это без лжи и гордости. Сегодня мы даем вам великую клятву и обязуемся восстановить вас в ваших прежних владениях. Мы клянемся в этом.
Раймон слушал. Солнечные блики, отражаясь от воды, пробегали по левой половине его лица.
Молодой Рамонет, слегка раскрасневшись, не сводил глаз с Одегара. Сын графа Тулузского был красив, как посланец небес.
Одегар заключил немного более будничным тоном:
– Для начала мы намереваемся занять все переправы по Роне. Мы будем предавать огню и мечу все, что дышит, покуда вы не получите обратно всего вашего графства… и Тулузы.
Tholoza, выговорил он – будто выдохнул.
И на мгновение сладкая боль стиснула сердце Раймона.
Раймон привстал в стременах, привычно охватывая взглядом весь конный отряд.
– Благородные рыцари! – крикнул Раймон, напрягая голос, чтобы его расслышали даже в последних рядах.
Но ветер относил его слова, и потому до рыцарей долетали лишь обрывки ответной речи:
– …великая доблесть… не будет дела более славного… торжество справедливости… Тулуза и куртуазия… Тулуза… Тулуза…
* * *
В Авиньоне звонили колокола. Звонили на всех соборах. Сворачивая на новую улицу, Раймон погружался в новый поток колокольного перезвона, еще более густой.
Узкие улицы были забиты народом. Кони то и дело вязли в толпе. Останавливались, беспокойно водя ушами.
Повсюду тянулись к Раймону руки. Алчные руки, жаждущие только одного – прикоснуться. К теплому боку коня, к стремени, к сапогу, продетому в стремя, к одежде графа – безразлично.
Волны, всплески рук. Шум голосов почти перекрывает колокольный звон. Рыдающие женщины рвутся броситься под копыта раймоновой лошади.
Раймон лучезарно улыбается. Улыбается всем: рыцарям, ликующим горожанам, плачущим женщинам, солдатам магистрата, разгоняющим толпу угрозами и палками.
Авиньон обезумел. Можно подумать, здесь одержана блестящая победа. Можно подумать, Раймон Тулузский привез с собой из Рима не бесславное поражение, а самое малое – изуродованный труп Симона де Монфора.