Авиньон рвется умереть за Раймона Тулузского – нет, за обоих Раймонов, старшего и младшего.
У Рамонета блестят глаза, он готов заплакать от восторга. Очень хорошо, сын, заплачь. Будь естественным.
Новый поворот дороги, еще одна улица, впереди просвет, дома расступаются: площадь и собор. Здесь кричат:
– За отца, за сына, за Тулузу!
Колокольный гром становится нестерпимым для человечьего уха.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, – гудит певческий бас где-то глубоко во чреве собора.
– Отец, сын, Тулуза! – надрывается площадь.
Многие падают на колени. По щекам текут слезы.
Господи, если так нас встречают в Авиньоне, то что же будет в Тулузе?..
Навстречу процессии выходит местный клир во главе с епископом. Круглые позолоченные опахала в руках служек сверкают, как два солнца. Все вокруг залито светом драгоценных камней и металлов.
Спешившись, оба Раймона подходят к епископу, преклоняют колени. На площади вдруг становится тихо. В последний раз ударив, смолкает колокол. Кажется, будто все оглохли.
Осенив коленопреклоненного графа крестом, епископ в этой тишине произносит спокойно и внятно:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
Второе благословение – графскому сыну, третье – народу.
Повернувшись, епископ в сопровождении клириков неторопливо и величественно удаляется в собор. Оба графа поднимаются на ноги и следуют за ним.
И тотчас же на площади вновь поднимается невообразимый шум, все кричат, смеются, проливают слезы, целуются, будто наступила Пасха.
1198 год
Чем дальше к западу от Тулузы, тем уже долины рек – Гаронны, Арьежа, Адура. Поначалу лишь холмы, видные у горизонта, поглядывают на дорогу вдоль речного берега.
Но чем ближе закат солнца, тем выше горы, тем теснее подступают они. Разведи руки в стороны – и прочертишь пальцами полосы на скалах, и справа, и слева.
Всё меньше земель, возделанных под пашни, всё больше пастбищ. С каждым шагом на запад обрывы всё круче; всё неприступней крепости – заносчивая мета человека на полпути от бурливых рек к громоздящимся облакам. Там, где садится солнце, нрав у местных сеньоров вздорный, а у вилланов – угрюмый.
Словно ядовитая оса, знамя Фуа с золотыми и красными полосами. Да и сам Фуа – осиное гнездо под стрехой неба, а главный жужжала в нем – рыжий граф Фуа.
Несколько раз осаждал его Монфор. И сидел Рыжий Кочет у себя наверху, как раз посередке между Сеньором Богом и вилланами. Поливал Симона раскаленной смолой и отборной бранью.
Симон же застрял внизу, между вилланами и преисподней, и бесплодно топтал там графских коров и графских мужланов, отсылая проклятия наверх, неистовому Фуа.
О, если бы гнев симонов и вправду мог плавить камни, старый Фуа закипел бы и сварился в своем замке, как в котле на кухонном огне!..
Но отступился Симон.
А старик Фуа, его сыновья и племянники смеялись вослед грозному франку, высовываясь из окон высоких башен.
Вся родня – Коминжи, Фуа, Терриды – как на подбор: невысокие, светловолосые, вспыльчивые. Все отличаются острым на зависть зрением и твердой рукой – превосходные арбалетчики! Веснушки и отметины оспы щедрой рукой рассеял Всевышний по их широкоскулым лицам. Много буйных голов в этой многолюдной семье, и все отливают чищеной медью, отсвечивают ржавчиной, горят осенней листвой.
Все они воины, охотники, храбрецы, хвастуны и повесы.
Они неустанно плодят бастардов и наделяют их хоть малым, но все же наследством.
Они редко посещают церковь, но принимают у себя странствующих проповедников. Они редко задумываются о вечном, но поучениям внимают с детской доверчивостью.
Они много и охотно воюют, но еще охотней бездельничают.
Среди этих воинственных мужчин растет девочка, Петронилла де Коминж, – невысокая, рыжеватая, рябенькая, с тонкими, белыми, как атлас, руками.
Каждое утро, открыв глаза, она видит одно и то же: горные вершины, иногда зеленые, иногда – в белых пятнах снега; пасущиеся на склонах стада, близкое небо, желтую стену с зубцами.
Она искусно прядет – с самого детства. Этим ремеслом занимаются все женщины, от пастушки до графини.
За горами наступает предел обитаемого мира. Здесь же течет жизнь, то размеренная, то бурная, смотря по времени года. Неизменно остается средоточием ее замок Фуа – навершие и продолжение скалы, как бы выныривающей обнаженными плечами из моря зелени.
Две тяжелые угловые башни, высокие стены, обвивающие скалу спиралью. Одни ворота внизу – там, где к подошве замка жмется малый городок. Другие – наверху, широкий зев у входа в первую из башен.
Далеко внизу река, пенясь, то выскакивает на свет, то скрывается под нависающими кустами. Скала с этой стороны обрывается отвесно.
Замок Фуа – страж этих мест, брат этих скал. Первым примет удар, падет последним.
«Брат». Ключ, которым открываются здесь все ворота.
* * *
Тонущий в солнечном свете летний день, звон тишины, марево над долиной Арьежа.
…И вот, перекрикиваясь на скаку, несутся к замку Фуа братья – родные, двоюродные, сводные, побочные, молочные. Целая орава возвращается с охоты. Впереди – молодой граф Фуа, Одо Террид и Рожьер де Коминж. Лошади, собаки, конюхи, псари – стук копыт, лай, визг, брань, хохот.
На охотников со стены смотрит девочка Петронилла, меньшая дочка графа де Коминж. Ей четырнадцать лет; мала и худа.
Третьего дня кормилица, матушка Паскьель, вдруг ни с того ни с сего хватила ее красной лапой по тощенькой грудке, поискала пальцами – не взбухло ли хоть немного вокруг крошечных сосков. Огорченно фыркнула. Объяснила: вроде как хочет граф сговорить Петрониллу за виконта Беарнского.
– Какое там замужество, – посетовала матушка Паскьель, шумно водя необъятными бурдюками. – Не графинюшка, а рыбка-малек. И чему тут только замуж выходить?..
– Вот и хорошо, – сказала Петронилла.
Она была очень рада тому, что не годится для замужества. Ей вовсе не хотелось выходить замуж. А хотелось ей жить в Коминже. Или, еще лучше, в Фуа. В Фуа, битком-набитом рыжими, вздорными ее братьями, с отцом и дядей, среди своих незамужних и вдовых теток, в окружении высоких гор – сестер этого старого, гордого, шумного замка.
«Сестра». Ключ, который тихо поворачивается в замке, запирая здесь любые ворота.
А братья уже ворвались в Фуа. По въездной дороге, круто забирающей вверх по склону, – справа стена, слева стена – понеслась сумятица человечьих голосов, песьего лая, грохота конских копыт.