Как прослышал о том, что случилось в Сен-Жилле, послал человека на розыски, а когда отыскались клирики, сам навстречу епископу выехал.
Седла не покидая, смотрел Симон, как проходят на трясущихся ногах франки, числом одиннадцать, в землю устремив изуродованные лица.
* * *
С калеками Симон разговаривать не стал. Их разобрали по палаткам, кто захотел.
Симон пригласил к себе одного только епископа. Разложил перед ним хлеб, вино, сушеное темное мясо лесного зверя. Умолил подкрепить силы.
И передал епископ Симону все новости, какие знал. Симон слушал, не перебивал, только омрачался все тяжелее.
Наутро, едва стало светать, погнали франки своих коней к Берни. Покатили на тяжелых колесах большой таран – два дня вострили, вгрызались топорами в столетнюю древесину. От вражеских стрел прикрывали черепахой.
Палатки, имущество, раненых, священников – все оставили в лагере, в малом удалении от стен замка, не боясь. Знали: сегодня этой твердыне начертано пасть.
Походя подожгли городок, жмущийся к стенам Берни, и в черном дыму ударили тараном в ворота замка. Сверху хотели вылить на них раскаленную смолу, но пока калили, ворота треснули.
И увидел Берни перед собой разъяренного Симона. Первым ворвался он в пролом и зарубил двух солдат у павших ворот. Следом за ним ринулись франки, и не остановить их уже было.
Вертясь на коне посреди двора и так уходя от стрел, закричал Симон во всю глотку:
– Поджечь здесь всё!..
Черные клубы уже тянулись внизу, заволакивая горящий город. С крыши донжона посылал стрелу за стрелой упрямый лучник.
Франки хватали телеги, валили на них хворост и солому, вкатывали в башни, запаливая факелами. Донжон курился дымом, извергая клубы из узких окон, подобно дракону. Дым душил, хватал за горло, заставлял выбегать на двор навстречу мечам и стрелам.
Во двор сгоняли пленных – мужчин и женщин, детей и стариков, воинов и горожан, знатных и простолюдинов.
Симон, сидя на лошади, безучастно взирал на них, копошащихся внизу.
Шевельнул ноздрями и гаркнул зычно:
– Увечных сюда!..
Пока подходили увечные франки, один другого страшнее, от общей толпы отогнали, по приказу Симона, простолюдинов обоего пола и детей, кому на вид было меньше десяти лет. Прочих же отдал Симон на расправу.
И руками изуродованных Рамонетом франкских воинов повесил Симон в Берни несколько десятков рыцарей и горожан, стариков, юношей и женщин. И самого владельца замка, Аймара де Берни, и жену его, и старшего сына, четырнадцатилетнего юношу. Младшего же, отыскав в толпе отпущенных, велел высечь и обратить в рабство.
И смотрели те немногие, кто оставлен был Симоном в живых, как бьют пятками умирающие. И никто не отводил глаз.
И печален был Симон и на диво задумчив.
И впервые за долгие дни, проведенные во тьме отчаяния, улыбнулись увечные франки.
А Симон двинулся дальше по Роне бурлящей. И за спиной у него остались черный дым и громкие крики птиц – не на один день им теперь работы расклевывать тела, вывешенные на закопченных стенах.
* * *
Все переправы по Роне заняты мятежниками. Слух о расправе над Берни достиг уже Бокера, но сдаваться на милость Симона Рамонет пока что не собирался, хотя многие были устрашены.
Тут прибыл, наконец, из Рима долгожданный папский легат, кардинал Бертран. Оказался еще более свирепым католиком, нежели сам граф Симон. Мгновенно сцепился с графом, поругался с ним и высокомерно отбыл в Оранж.
Один.
В Оранже легата тут же осадил Рамонет.
Бранясь на чем свет стоит, Симон бросил всё и рванулся в Оранж – вызволять кардинала.
Рамонет боя не принял, отошел. Кардинал выбрался из западни невредимый, но злющий!
А у стен поджидал его избавитель, граф Симон, – тоже злющий! Да еще как!..
Встретились.
Поговорили.
Легат ярился. Сен-Жилль и Авиньон наотрез отказались пускать к себе посланца папы, который прибыл вершить дела войны и мира.
– Не желают пустить добром, войду силой.
Симон слушал легата и ярился тоже: сила, которой похвалялся легат, как своей собственной, была его, симонова.
* * *
Симон шел по Роне.
Жирный дым от Берни достигал, казалось, самых удаленных крепостей, разнося с собой удушливый страх. И никому не хотелось, видя Симона, проверять: как, треснет родимая скорлупка, если граф Симон сомкнет на ней свои железные челюсти, или выдержит?
Один за другим открывали перед ним ворота здешние замки. Входил в них Симон рычащим зверем, грозил и миловал, и дальше шел.
А Рамонет сидел за Роной, недосягаемый. С непринужденной легкостью раздавал льготы городам Лангедока, пришлепывая документы своей новой печатью: «Раймон VII, граф Тулузы…»
И Адемар, виконт Пуатье, в эти дни открыто принял сторону Рамонета.
* * *
И повернул Симон прямо на Адемара. Тот не слишком обеспокоился: достаточно преград лежало между Симоном и замком Крёст на Дроме, где сидел тогда виконт Пуатье. Не дотянутся франки.
А Симон застрял на берегу Роны, против переправы, что близ Вивьера. Стоит, измеряет расстояние задумчивым взглядом, брови хмурит. Ну, и молчит, конечно.
В Вивьере забеспокоились – самую малость: а что как двинется Симон прямо на город.
Но Симон пока что ничего не предпринимал. Приглядывался, прикидывал. Легат ему в оба уха кричать устал: прорываться, прорываться!..
На шестой день безмолвного стояния Симон вдруг от Вивьера отошел. В городе возликовали: струсил!
А Симон отошел вовсе не ради того, чтобы оставить Вивьер в покое. И не мог он какого-то Вивьера струсить. Уж кому-кому, а Рамонету неплохо бы об этом догадаться.
В эти дни к Симону из Иль-де-Франса прибыл отряд в сто всадников, долгожданная помощь от короля Филиппа-Августа. Прислал, как обещал, обязав служить Симону шесть месяцев из одного только долга; по истечении же этого срока могут, если пожелают, остаться с Монфором, но за плату.
Сто всадников, рыцарей с Севера. И с ними радость – Амори. Старший сын, наследник.
Теперь, после долгой разлуки, не только другие, но и Симон видит в Амори себя самого – на тридцать лет моложе. Таким был Симон, пока сухой ветер Святой Земли не выбелил его волос, не вытемнил кожи.
Амори улыбается, Амори сияет. И Симон невольно улыбается ему тоже.
Ни у кого не водится такого числа злых врагов, как у Симона, зато и друзья у него искренние. Самыми же близкими были ему младший его брат и старший сын.
И Амори целует руку Симона, и Симон, смеясь, обхватывает его и прижимает к себе. И многие, кто видит их вместе, завидуют.