1. Дело подлежит возврату в УАО УКГБ по Омской обл.
2. Следствие по делу вели: ГОЛЬДФАРБ, ВИНИЦКИЙ, ЩЕТИНИН и ВАХНИН
Примечание. В документах сохранены орфография и пунктуация подлинников.
Ну, а теперь продолжаю…
Обыски и аресты в довоенные годы не оставили нашу семью: мой дядя Сережа, мамин старший брат, Сергей Георгиевич Елчанинов, окончил юнкерское училище (до революции его и второго маминого брата Владимира тоже по традиции семьи готовили к военной карьере!). А после «торжества» революции он стал-таки военным, но не офицером, а солдатом, отслужил положенный срок в Красной Армии. Работать же после армии смог лишь слесарем (образования не получил, согласно тем же запретам, касавшимся «лишенцев», что перекрыли дорогу и моей маме). Единственным утешением и увлечением стала для него рыбалка. Когда улов был богатым, вся семья наслаждалась дымящейся, ароматной ухой. А если после долгих часов, проведенных в холодные, зимние выходные дни над прорубленными во льду лунками, возвращался только с одной рыбешкой, то готовил ее лично сам и лишь для меня (жалел: я пока была первой сироткой из младшего поколения!). Помню, даже зрительно, садился он напротив и наблюдал, как я с наслаждением уплетаю его малый улов. С тех пор, когда у нас в доме на столе рыба, я частенько думаю о своем дяде, сгинувшем сразу после ареста и навсегда. Последней его работой был «пост» егеря ленинградского Объединенного спортивно-охотнического хозяйства. Та власть, как известно, страшилась крупных, значительных личностей… А егерь-то и рыболов чем ее напугал?
Задавать вопрос, за что арестовали того егеря, грешившего лишь тем, что заливал свою тоску по несостоявшейся жизни водочкой после тяжелого рабочего дня, — наивно.
Егеря-рыболова приговорили к расстрелу. Чем занимался режим! Ведь уже шла беспощадная, невиданная в истории война…
Людям, не родившимся в России и не ввергнутым ее властью в те садистские времена, объяснить подобное безумие невозможно: никто не может поверить, что без малейшей вины, не совершивших никаких преступлений, а чаще всего лучших людей России различных «сословий и классов» уничтожало собственное правительство, возглавляемое «вождем и учителем, гением всех времен и народов»!
Но опять же, спустя много лет, а именно 27 мая 1957 года за подписью председательствующего Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР полковника юстиции Костромина моей маме на ее запросы о судьбе брата сообщили: «Приговор военного трибунала Ленинградского военного округа от 16 августа 1941 года и определение военной коллегии Верховного суда СССР от 4 сентября 1941 г. в отношении Елчанинова С. Г. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Елчанинов С. Г. реабилитирован посмертно».
Как подобные преступления не жертв режима, а самого режима и его «старателей» можно «закрыть» и простить?!
Снова вернусь на несколько лет назад: к тому обыску, который предшествовал кровавой расправе над еще одним членом нашей семьи — маминым братом.
Всем было приказано оставаться в своих комнатах. Я сидела на нашем с мамой диване, поджав ноги, боясь заплакать и даже пошевельнуться — онемела от ужаса: два человека перевернули в небольшой комнате все, все поставили «с ног на голову». Не обнаружив никакого криминала, они пошли на кощунство, которое для детского, да и взрослого, понимания невообразимо: мамиными туалетными ножницами разрезали животики у доброго черного голыша, которого в те годы называли «негритосом», подаренного папой, и у моей любимой куклы — тоже папиного подарка. В свое время она была даже немного выше меня ростом. Неужто бни могли всерьез подумать, что внутри детских игрушек егерь прятал нечто опасное для государства?! Но я, уже пережившая, пусть в совсем раннем возрасте, потерю любимого отца, знавшая о судьбе семьи старших Елчаниновых, нашла в себе силы не закричать, не показать им, как я, ребенок, их презираю. И как мне невыносимо наблюдать за подобным зверством — потрошить игрушки, которые были бесценной памятью об отце…
Когда эти люди ушли, уведя с собой дядю Сережу, мы с мамой бросились друг к другу и уже без «свидетелей» нашего отчаяния судорожно зарыдали.
Что было с моей бабулей Анисией Ивановной трудно передать: это стало очередной трагической, но, увы, не последней страшной утратой в ее жизни.
События… воспоминания… заставляют опять вернуться немного назад. Мама, измотанная превратностями судьбы и уставшая от постоянных материальных невзгод, надрывалась от бесконечного печатанья днем и ночью (я всегда засыпала под стук ее пишущей машинки: нужно было заработать хоть какие-то деньги, чтобы содержать дочь и мать, мою бабушку, которая была лишена пенсии из-за репрессированных мужа и сына). Видимо поэтому Мария дала себя уговорить своему давнему поклоннику (для меня — дяде Юре) попробовать построить жизнь с ним. И мы переехали на Каменный остров. Прелестное, живописное парковое место в Ленинграде. Там же я пошла в школу. Моей первой учительницей стала Галина Наумовна (стыдно, но фамилию не помню потому, наверное, что первоклассники вообще не знают фамилий своих учителей). Я ее бесконечно полюбила. И она меня выделяла — дети это чувствуют. Сохранились фотографии всего нашего класса и отдельно у флага — только отличников.
Отношения у мамы с дядей Юрой не сложились — после такого человека, как мой отец, ей трудно было кем-то его заменить. И мы вернулись на Геслеровский переулок. Но, привязавшись к Галине Наумовне, я наотрез отказалась перейти в близлежащую школу, которая была напротив нашего дома: там учились мои двоюродные брат и сестра — Юрий и Ольга. А я осталась в своем классе со своей учительницей.
В школу меня никто не сопровождал. Я ехала на Каменный остров трамваем, а затем шла пешком: любила эту живописную дорогу, любовалась озерами и водоемами, обожала свою личную свободу, своих школьных друзей…
Дядя Юра вскоре вновь пришел уговаривать маму вернуться: он любил ее долгие годы. Но… получил очень твердый отказ. Помню, как я стояла в коридоре нашей квартиры, прижавшись к моей бабуле (мне ведь было и его жаль!), а она, интеллигентка, пыталась утешить беднягу, Обещая «дружбу всей семьи». Дядя Юра, расстроенный, вышел из нашего дома, машинально поднял палку, валявшуюся во дворе, и в сердцах швырнул ее, не глядя куда. Палка попала в окно полуподвала, разбила стекло. Дядю Юру тут же задержали за «хулиганство» (в те годы шла беспощадная «в сталинском стиле» борьба за дисциплину в советском обществе), судили и «дали» два года тюрьмы. Увидели мы его вновь только в 1945 году, когда он нашел нас, вернувшихся в Ленинград после снятия блокады. Однако, увы, уже совсем по другому адресу. Но об этом рассказ впереди…
Прошу простить меня за то, что пишу много и о себе, не счесть это нескромностью: ведь я — единственное продолжение тех двух семей: детей у моих родителей, кроме меня, не было. Поэтому, повествуя и о своей жизни, я как бы продолжаю рассказ о Фейнбергах-Елчаниновых… Все мое детство и юность я звалась Танькой Фейнберг, на недолгое время стала Елчаниновой, а затем уже… мужнины фамилии!