– Говорит: великий хан велел ему устроить нас в отдельной юрте, – перевел Андрей.
Монгол сощурился, прислушиваясь к голосу Андрея. Когда толмач замолчал, монгол опять засмеялся и передразнил:
– Бл-бл-бл-бл!
Феодулу все это очень не понравилось.
– Почему они прислали нам этого худородного насмешника? – спросил он Андрея. – Мы ведь посланцы самого великого Папы!
– Говорю же тебе, они всех так встречают! – вспылил Андрей. – Эка невидаль – посланцы!
– От ПАПЫ РИМСКОГО! – разъярился и Феодул. – От самого Папы!
– Да хоть от Господа Бога! – рявкнул Андрей. – К ним сюда весь мир на поклон приходит…
Монгол в рыжем треухе, не дожидаясь конца разговора, развернул свою лошадь и поехал между шатрами. Феодулу с Андреем ничего не оставалось, как прекратить спор и следовать за ним.
Юрта оказалась убогой и тесной, но там уже хлопотала две монголки. Маленький очаг горел посреди юрты, плохо прожаренное мясо поджидало послов на плоских камнях, в мисках плескалась мутная белая жижа – разведенный водою сушеный творог. Всем этим женщины и принялись потчевать папских посланцев.
Феодул пристроил мешок с добром у войлочной стены. Хин-хин тотчас забрался на мешок, обхватил длинными лохматыми руками колени и начал жадно принюхиваться.
Андрей как ни в чем не бывало развалился у очага и согнутым пальцем подозвал к себе одну из женщин. Та подтолкнула локтем подругу, тоненько захихикала и мелкими шажками приблизилась. Далматинец запустил руку ей за шиворот, пошарил немного, но тут женщина вся затряслась от смеха и завизжала – видать, от щекотки. Андрей ее отпустил.
– Да ну тебя, – проворчал он и взялся за мясо.
Опасливо поглядывая на вторую монголку, Феодул присоединился к толмачу. Женщины без всякого стеснения громко переговаривались между собой, то и дело разражаясь смехом. Феодул сказал с набитым ртом:
– Объясни мне вот что, Андрей. Великий Римский Папа прислал меня к ихнему хану, дабы чрез мое посредство заключить с монголами мир.
Андрей, осовевший от тепла и сытости, сонно смотрел куда-то мимо Феодулова уха.
– Положим… – нехотя выговорил он.
– Отчего же нас принимают так, словно мы – бродяги безродные? Эдак ведь можно и мира никакого не заключить…
Андрей растянулся на полу, устроившись головой в коленях у монголки.
– Больно нужен великому хану этот твой мир, – сказал далматинец, лениво копаясь пальцами в одежде своей подруги. – Да сам рассуди, Феодул. Кто из ваших владык поедет в эти степи воевать с монголами? Никто не поедет… А вот монголы, коли стукнет им в голову такая прихоть, без всякого труда опять выйдут отсюда и разграбят франкские королевства…
Феодул сердито замолчал. Далматинец почти сразу захрапел. Хин-хин таращился на него, часто-часто дыша и напрягая вывороченные ноздри.
Спустя недолгое время в юрту всунулся прежний монгол с черными зубами. Он принес гостинец – длинный кувшин с очень узким запечатанным горлышком. Теперь Феодул ясно видел, что монгол этот изрядно пьян. Вручая посланцу Папы кувшин, монгол кивал, ухмылялся, неприятно булькал горлом и хохотал – как показалось Феодулу, нарочито. Затем похлопал Феодула по спине и ушел так же внезапно, как и появился.
Феодул сковырнул с кувшинчика печать и перво-наперво поднес к носу хин-хина. Однако получеловек отнесся к монгольскому дару с полным безразличием: содержавшийся в сосуде бесцветный мутноватый напиток запаха не имел.
Вторая монголка – «суженая» Феодула – торопливо залопотала по-своему, показывая, что содержащееся в кувшине надлежит выпить. Она гладила себя по животу и усердно кивала.
Феодул растолкал Андрея.
– Что это, по-твоему, такое? – спросил он, сунув кувшинчик под нос толмачу.
Тот бессмысленно замычал. Феодул слегка наклонил кувшин, так чтобы несколько капель смочило толмачу губы. Андрей облизнулся во сне и вдруг совершенно ясным голосом произнес:
– Рисовая водка.
И снова захрапел.
Оставшись, таким образом, без всякой поддержки, Феодул освирепел.
– Водка так водка! – сказал он. – Всяк тут меня дурачить да поучать будет!
И одним махом влил в себя содержимое кувшинчика, не имевшее, как ему показалось, не только запаха, но и какого-либо вкуса.
Поначалу ничего с Феодулом не происходило, так что он уж уверился было в изначальной своей догадке касательно всегдашнего монгольского обыкновения насмешничать, но спустя недолгое время… Ой-ой! Будто мокрым кожаным поясом сдавило лоб Феодула – да так, что в глазах потемнело. Застыл тут Феодул, рот приоткрыл, задышал из последних сил. А петля на бедной его голове стискивалась все крепче и крепче, хоть и мягко, но настойчиво, и тьма вокруг Феодула все разрасталась и разрасталась.
Феодул не мог бы определить, долго ли тянулось это мучение, заключавшее в себе вместе с тем нечто сладостное, или же было оно мимолетно. Как вдруг все прекратилось, в глазах разом просветлело, по телу разлилось могущественное тепло, а в голове возникла приятнейшая легкость. Феодул тихонько рассмеялся и улегся у огня, а монголка с птичьей корзинкой на голове вместо чепца обиженно надула губы и полночи сердилась, покуда сон не сморил ее.
Наутро ждали какого-то важного монгольского чиновника, однако тот не явился, и потому Феодул, соскучившись сидеть в тесной, пропахшей прогорклым салом юрте, закутался в свою холодную шубу с монгольского плеча и отправился странничать по городу великого хана Мункэ. Хин-хин забрался Феодулу на спину и замер, точно прилип, отчего сделался Феодул как бы горбатым.
Посольский ям помещался вдали от юрт самого великого хана, но даже и здесь царила толчея, словно в большом городе. Повсюду сновали люди самого разного обличья, так что на Феодула с хин-хином на спине мало кто засматривался. И все чудилось Феодулу, что где-то там, впереди, теперь уже совсем неподалеку, находится страшное чудище, сходное с муравьиным львом, засевшим на дне коварной воронки; и всяк червие и мравие, едва лишь окажется поблизости, подхватывается неведомою силою и вовлекается в эту самую воронку, муравьиному льву в пищу и на потеху.
Так рассуждал Феодул сам с собою, как вдруг заметил одну юрту, помеченную знаком креста. При виде сего так возрадовался он, что сердце едва не выскочило у него из горла. Феодул бросился к этой юрте и, не мешкая ни мгновения, вошел.
Там сразу увидел он самый настоящий алтарь, покрытый роскошным покрывалом с золотой вышивкой в виде агнца с крестом на голове. На алтаре стоял большой серебряный крест, сходный с тем, что некогда был украден Феодулом у попа Алипия. Под крестом лежали хлебцы и горстка сушеных яблок.
В юрте находился только один человек, зато какой! Это был хмурый жилистый мужчина лет тридцати, одетый в очень жесткую черную власяницу. При одном взгляде на эту одежду в теле сам собою поднимался нестерпимый зуд. Поверх власяницы этот человек носил черный плащ, подбитый мехом. Был он бос, и хотя в юрте было довольно тепло, Феодул счел это подвигом.