– Клянусь тебе, повелитель, никто! – Фануил побледнел и упал на колени. – Я верен тебе, только тебе!
– Ну ладно, можешь молчать! Вавилонец в подземельях моего дворца заставит тебя заговорить!
Фануил, и до того бледный от страха, буквально позеленел – он знал страшного палача Ирода, вавилонского пленника с огромными волосатыми руками и длинной бородой, знал, как безжалостно тот умеет пытать врагов тетрарха…
– А сейчас… – проговорил Ирод, выпрямляясь. – К счастью, я подозревал измену и принял свои меры!
Он шагнул ко входу пещеры и крикнул:
– Стража!
Тотчас из темноты возникли солдаты придворной гвардии тетрарха – рослые темнокожие нумидийцы, стройные поджарые египтяне. Они ворвались в пещеру и застыли, ожидая приказания.
– Взять этих! – Тетрарх показал на трясущегося Фануила и спокойного, безмятежного слепца.
В этот момент его кольнула странная тоска.
Он подумал, что, должно быть, совершает ошибку, страшную, непоправимую ошибку. Для чего ему целый отряд стражи – только для того, чтобы схватить и отвести в подземелье дворца двух слабых, беспомощных людей, один из которых – дряхлый слепец?
Но он ждал большей опасности, серьезного сопротивления, потому и подстраховался…
Наклонившись, он поднял шкатулку с кольцами.
– Позволь, повелитель, я помогу тебе! – шагнул к тетрарху начальник стражи.
Ирод отшатнулся от него, взглянул с подозрением и ненавистью – и египтянин, не задавая никаких вопросов, смешался со своими смуглыми солдатами.
Тетрарх прижимал к себе ларец с кольцами и чувствовал, как сквозь дерево и металл в него переливается заключенная в них древняя сила и власть.
Слепого старца почти несли двое нумидийцев – ноги ему уже не служили. Проплывая мимо Ирода, он повернулся к нему безмятежным лицом и проговорил все тем же шелестящим, угасающим голосом:
– Прощай, Ирод Антипа! Ты сделал свой выбор, и тебе не раз придется о нем пожалеть!
Дмитрий Алексеевич закрыл за собой дверь собственного подъезда и привычно расстроился. Их дом – старый, позапрошлого века, с резными балконами, эркерами и фигуристыми кариатидами, поддерживающими карниз, – был опутан лесами, как паутиной, и выглядел отвратительно. Потому что продолжалось это безобразие уже почти полгода, и конца ему не предвиделось.
Еще прошлым летом в соответствии с приказом губернатора о том, что нужно обновлять фасады старых домов, дом покрыли лесами. Леса устанавливали смуглые и говорливые мужчины, ни слова не понимающие по-русски. Распоряжался ими солидный прораб, которого они тоже не понимали, так что у Старыгина, да и у всех жильцов, в голове теснились смутные опасения насчет правильности и прочности конструкций. Краску со стен кое-где содрали, стыки замазали какой-то бурой субстанцией, а потом всю компанию во главе с прорабом неожиданно перебросили на другой объект. А потом так же неожиданно пришла осень, за ней, как водится, зима – только по календарю, то есть не было снега и катков, а была сырость и ледяной дождь каждый день.
Леса ржавели в полном запустении, бурая субстанция отсырела и текла по окнам, куски штукатурки шлепались на подоконники, у одной из кариатид отбили нос, вдобавок ко всему, пока устанавливали леса, разворотили асфальт внизу, и теперь возле подъезда Старыгина разливалась огромная лужа – в нее стекала вода со всего квартала.
Дмитрий Алексеевич жил в своей двухкомнатной квартире в обществе кота Василия, и если хозяин еще мог как-то примириться с существующим положением вещей, то кота такое положение никак не устраивало. Потому что теперь Старыгин тщательно закрывал все форточки и даже запирал их на старинные шпингалеты.
Когда все еще только начиналось, Дмитрий Алексеевич как раз работал дома над книгой о новых тенденциях в реставрации. И выдержал целое нашествие через окно.
Смуглые гастарбайтеры вежливо стучали и просили то соли, то воды, то бинтов, то йода, то старых газет, то тряпок. Кот Василий, наблюдая за людьми, которые ходят за окном, сделал соответствующие выводы и однажды был застигнут хозяином за выходом в свет.
Как-то утром Дмитрий Алексеевич совершенно случайно выглянул в окно и увидел рыжую разбойничью морду, прижавшуюся к стеклу со стороны улицы.
Дмитрий Алексеевич схватился за сердце, потому что раньше кот никогда не стремился наружу – этаж у них был шестой, умный и осторожный котяра боялся свалиться с карниза. Может быть, и хотелось ему прогуляться, особенно ранней весной, но кот считал, что везде хорошо, где нас нет, а его и здесь, у Старыгина, неплохо кормят.
Теперь же можно было совершить увлекательное путешествие по строительным лесам на крышу, побывать в соседних квартирах и при надлежащей удаче поймать нахального и ленивого голубя, который много лет отравлял коту существование, восседая на голове ближайшей к окну кариатиды. В общем, голубь нарывался на неприятности, и кот решил, что настал его час.
Увидев хозяина, в немой тревоге рвущего на себе волосы, кот довольно ухмыльнулся и неторопливо пошел по лесам в одному ему известном направлении. Старыгин, как был, в домашних тапочках и с одной намыленной щекой, ринулся за ним в раскрытое окно.
Кот ушел недалеко – все же он был зрелого возраста, толстый и домашний. Дмитрий Алексеевич поймал его через три окна. Кот-то не пострадал, зато хозяин потерял тапочку, едва не получил по голове мешком цемента и еще напугал до полусмерти соседку, возникнув за окном, как маньяк из голливудского фильма ужасов.
С тех пор Дмитрий Алексеевич запирал все форточки, и кот лишился свежего воздуха, да и нахальный голубь больше не сидел на голове у кариатиды, возможно, его эстетическое чувство не принимало ее отбитый нос.
Дмитрий Алексеевич с разбегу удачно перепрыгнул лужу и оглянулся на свои окна, чтобы помахать коту на прощание. Но Василий теперь не любил сидеть на подоконнике, к тому же он дулся на хозяина за то, что тот ходит на какую-то службу и оставляет несчастного питомца одного в пустой квартире.
Дмитрий Алексеевич Старыгин вошел через служебный вход Эрмитажа, кивнул знакомому охраннику и быстро зашагал по широкой лестнице к себе на третий этаж.
Открыв дверь своей лаборатории, включил свет, повесил на вешалку плащ, пиджак. Надел рабочую куртку – старую, удобную, перепачканную красками и растворителями.
Только после этого подошел к столу, на котором его ждала новая работа – картина неизвестного немецкого художника, предположительно середины семнадцатого века.
Картину нашли в запасниках музея во время последней инвентаризации. Холст простоял за шкафом по меньшей мере лет сорок, о нем совершенно забыли. В описи музея он значился под шестизначным номером, с короткой пометкой:
«Х. М., неиз. нем. шк. Гадание».