— Кто ты есть таков? Как ты посмел загородить дорогу войску непобедимого хана, который пришел забрать земли у вашего ничтожного трусливого царя?
— Нет, нет! Что ты, что ты, витязь! Я не загораживал, я случайно оказался на пути ваших воинов! — захлебываясь, запричитал мужик. — Я просто ехал… Я простой крестьянин… Я здесь живу!
— Как твое имя? Где твоя деревня?
— Псырем меня кличут, господин. А село-то тут, недалече, за леском. — Мужик, забыв, что он связан, попытался было показать рукой, но не смог и, подобострастно изогнувшись всем телом, вытянув голову, изобразил из себя дорожный указатель.
Ордынец резко дернул мужика за ворот рубахи, в упор уставился ему в глаза страшным немигающим взглядом и задал главный вопрос:
— Богатая ли твоя деревня? Сколько в ней людей?
— Богатая, богатая! — с радостной готовностью затараторил мужик. — Почитай, сотня дворов! Я и сам-то человек не маленький, в подручных у самого видного нашего селянина, Никифора, состоял. Так у него вообще не дом — хоромы, сундуки да закрома полны-полнехоньки! Покуда он жив был, так в соседнем городке еще две лавки держал!
— Так этот достойный человек умер? — возмущенно воскликнул ордынец, словно собираясь обвинить Псыря в смерти богатея и попытке лишить доблестных ханских воинов их законной добычи.
— Умер, — скорбно покачал головой Псырь, не уловивший подтекста, прозвучавшего в вопросе. — Царство ему небесное! Неведомыми злодеями убит.
— А хоромы, а сундуки, добро все где? — свирепо рявкнул толмач, близко к сердцу принявший ухудшение криминогенной обстановки в русских селах.
Глаза Псыря забегали, он на секунду смешался, но затем произнес:
— Так где ж ему быть, витязь, все в целости и сохранности, у вдовы и детишек.
Разумеется, сей достойный друг покойного богатея не стал сообщать проклятым басурманам о том, что вокруг наследства Никифора завязалась жуткая свара и что прихвостни, много лет ползавшие перед богатеем на брюхе, попытались каждый отхватить по куску у беспомощной вдовы и малолетних сирот. Кстати, добро, которое Псырь вез на телеге в безопасное, по его мнению, место, как раз и являлось частью того самого наследства, которую он обманом и хитростью присвоил себе.
— А войска в деревне есть? Подумай, прежде чем солгать! Живьем шкуру сдерем, а мясо собакам скормим!
— Что ты, благодетель, какие войска? Мужики да бабы, землепашцы мирные, — жалобно заблеял Псырь.
— Якши! Сейчас поведешь нас в свою деревню! — приказал толмач и, отвернувшись от Псыря, перевел суть беседы мурзе.
Мурза благосклонно кивнул толмачу:
— Скажи этому русичу, что если он будет себя хорошо вести, поможет нам захватить большой полон и богатую добычу в своей деревне да покажет путь к другим селам и городкам, в которых нет крепкой стражи, то мы не только сохраним ему жизнь, а еще и наградим и возьмем на ханскую службу. Верные люди нам нужны, чтобы помогать нашим баскакам управлять отвоеванными землями. Переведи!
Глядя на лебезящего перед ним и рассыпающегося в благодарностях за предоставленную возможность служить великому хану Псыря, мурза удовлетворенно кивал головой. Он громогласно пообещал толмачу наградить из будущей добычи и его за удачно проведенный допрос, и воина, захватившего столь ценного языка. Затем мурза достал из-под панциря амулеты, приложил их в знак благодарности ко лбу и повелел своему воинству мчаться вперед, в атаку на беззащитное русское село.
Ордынская конница вновь широким наметом понеслась по лесной дороге. Но теперь она двигалась не вслепую. Ее вел проводник, окрыленный перспективой не только спасти свою шкуру ценой предательства, но и возвыситься после скорой неизбежной победы хана над русским царем. Псырь пресмыкался перед кем-нибудь всю свою сознательную жизнь. Он был крепок, статен и, наверное, даже красив. А вот душонка у него была гниловатая. Крестьянский труд Псырь презирал, а ратного поприща боялся, поэтому выбрал жизненный путь прихвостня сильных мира сего, которые могли бы избавить его от труда и спрятать от войны. В их селе таковым был богатейший мужик по имени Никифор. При нем Псырь и состоял холуем-добровольцем, выполняя разнообразные поручения, в основном наиболее сомнительные и грязные. В своем положении пресмыкающегося Псырь не видел ничего зазорного. Тот же Никифор, гроза односельчан и свирепый тиран собственной семьи, униженно лебезил перед воеводой уездного городка, от которого зависело и благополучие в торговле, и избавление от воинской повинности. Сам воевода ползал на брюхе перед боярами или же царевыми опричниками. В общем, Псырю, по большому счету, было все равно, чей сапог целовать — русский или ордынский. Лишь бы его за это сытно кормили, щедро поили и позволяли властвовать над другими людишками, стоящими в пирамиде из пресмыкающихся ниже его самого.
Лесная дорога вскоре вывела отряд налетчиков на обширное поле, на краю которого располагалось большое село. Степняки на полном скаку привычно развернулись в лаву, обтекая село с двух сторон. И лишь выстроившись широким полумесяцем, повинуясь знаку бунчука своего предводителя, всадники с диким визгом ринулись в атаку.
И само село, и прилегающие к нему огороды и пашни выглядели пустынными. Наработавшиеся с раннего утра земледельцы отдыхали после обеда, сморенные полуденным зноем, намереваясь возобновить свой труд ближе к вечеру, когда станет попрохладнее. Конечно, до селян доходили слухи о возможном набеге, но Засечная черта, на которой русские войска издревле встречали неприятеля, находилась далеко на юге. Да и вести о захвате порубежных городов сюда, под самую Москву, пока не долетали. Вот и спали спокойно крестьяне, защищенные, по их убеждению, близостью своего села к русской столице. Откуда ж им было знать, что войска с Засечной черты сняты еще прошлой осенью, а крымский хан, вопреки обыкновению, презрев все крупные города на юге Руси, прямиком несется на Москву?
Честно заработанный отдых, особенно приятный под теплыми лучами ласкового солнышка, был прерван самым кошмарным образом. Заслышав жуткий, леденящий душу визг невесть откуда взявшихся басурман, сонные, полураздетые люди вскакивали с лавок, сеновалов или просто с зеленой травы, вначале не могли толком сообразить, что же происходит, а затем принимались бестолково метаться в разные стороны, безуспешно пытаясь спрятаться от внезапно обрушившейся на них смертельной опасности.
Ордынцы действовали слаженно и умело, используя столетиями отработанную тактику. Они прочесывали село мелкими группами по три-четыре всадника. Каждая из групп держала зрительную и голосовую связь с двумя соседними, чтобы в случае чего прийти друг другу на помощь. Но такие случаи были редкими, поскольку организованного сопротивления налетчики не встречали, а с героями-одиночками, дерзнувшими защищать себя и свои семьи, штурмовые группы расправлялись легко и беспощадно. С поднявшими оружие — вилы, топоры или просто дубины — селянами никогда не вступали в рукопашный бой, а расстреливали прямо с седел. Остальных, испуганных и растерянных, заарканивали, сбивали в стадо, сгоняли к центру села. В большие и богатые дома врывались обычно двумя десятками, там дело частенько доходило и до рукопашной. Но численный перевес был на стороне нападавших, и они умело им пользовались. По мере продвижения от окраины к центру ордынцы жгли дома, чтобы обезопасить себе тыл и чтобы огонь выгнал на улицы всех попытавшихся затаиться и избежать плена. Полон всегда составлял значительную часть добычи ордынцев, поскольку торговля людьми была весьма прибыльным делом.