– Пафнутьич, – Степа посмотрел на старика в упор. – Я тебя ни о чем не просил и не прошу! Тебе известно, я – страж московский и долг свой воинский привык выполнять по-православному честно и до конца.
– Мог бы этого и не говорить мне, Степушка! Аль обидеть хочешь? – с грустью произнес Пафнутьич.
Степан отвел глаза.
– Ладно, какие уж между нами могут быть обиды… Слово у меня к тебе есть тайное. Откуда и как узнал – не спрашивай, ибо не отвечу. Сегодня ночью в верхнем конце за слободкой случится сабантуй. Дело там суровое и кровавое, но слободки не касается. Вот и хочу тебя предостеречь, чтоб ты спал спокойно и ненароком туда не сунулся, а то оторвут руки по самые колени – моргнуть не успеешь.
– Это что ж получается? – Степан вскинул голову, недобро прищурился. – Ты мне, стражнику, предлагаешь на печи лежать и разбою не замечать? Знаю, что есть у нас такие, воровскими подачками прикормленные, спокойно спящие, куда не надо не глядящие. Только я трусом и предателем не был и под страхом смерти не буду! – Он рывком поднялся из-за стола.
Глаза Пафнутьича сверкнули, кулаки непроизвольно сжались, он тоже хотел было подняться, но пересилил себя, опустил взор и сказал по-прежнему тихим и чуть печальным голосом:
– Опять обижаешь старика, Степушка. Знаю я доподлинно, что тебе честь твоя, имя доброе всего превыше. Не стал бы ни тебя, ни себя унижать предложением подлым. Скажу уж еще кое-что, раз ты к моим словам заботливым с враждой подозрительной относишься. Никакой не разбой этой ночью затевается. Хотя вид разбоя ему и придадут впоследствии. Просто люди государевы – опричники-кромешники – других людей государевых – поморов-дружинников – будут учить уму-разуму. Это их дела междусобойные, и тебя-то уж они никак не касаются.
Степа сел, тяжело задумался. Старый разбойник, после некоторого молчания, произнес еще более тихим голосом:
– Знаю я, Степушка, что питаешь ты к опричникам ненависть тайную.
Степан резко выпрямился, но Пафнутьич поднял руку успокаивающим жестом, продолжил:
– Причины той ненависти, пожалуй, только мне и известны. Да ведь плетью обуха не перешибешь! И стража московская, которую теперь Малюта все больше и больше под свою руку прибирает, с государевыми людьми биться не предназначена. Ты уж потерпи пока. А там видно будет, как Бог даст. Уж больно крутую кашу они заваривают. Боюсь, трудненько ее придется всем расхлебывать! Ну вот, теперь ступай своей дорогой. Коли не приведется нам больше свидеться – поставь свечку за упокой души моей, помяни незлобно, ибо есть людишки и похуже.
После беседы с Пафнутьичем Степан весь день ходил по слободке мрачный и задумчивый. Он, как и все в Москве, считал, что приглашенные Басмановыми поморы – это пополнение для опричников, дополнительно привлеченное из диких северных лесов для усиления гнета. Беседуя с другими стражниками и с горожанами, он ощущал, что хотя заставы поморов лихо громили мелкие шайки, основной разбой в Москве и окрестностях каким-то чудесным образом совершался в тех местах, где не было застав и дозоров. Это усиливало его подозрение и недоверие к дружинникам Ропши. Однако сейчас, получив неожиданное известие от Пафнутьича, Степа по-новому взглянул на некоторые вещи. Ему вспомнились кое-какие подробности личной встречи с Михасем и бойцами, которые можно было бы теперь истолковать в их пользу.
Так ничего и не решив, он уже в сумерках пришел домой, снял саблю и кафтан, поужинал, присел было на завалинку отдыхать со жбаном медовухи, но вдруг вскочил, прошел в избу и принялся заряжать свой огромный самопал. Причем он не стал брать пули, в достаточном количестве лежавшие в кожаном мешочке, прикрепленном к нагрудному ремню, а взяв раскатанный лист свинца, нарубил ножом из него тонкие полоски, затем из полосок – небольшие прямоугольнички, которыми и зарядил ствол. Искусство картечной стрельбы по численно превосходящему неприятелю он постиг, когда был в казаках, но на службе в московской страже оно ему еще ни разу не понадобилось. Затем Степан подправил точильным камнем свою старую верную саблю, надел кафтан и портупею, вынес из избы угольки в горшке, чтобы можно было, не возвращаясь к печке, сразу запалить ружейный фитиль, и, спокойно усевшись на завалинку, принялся ждать в темноте, привычно вслушиваясь в негромкие звуки заснувшего города.
Когда раздались взрывы гранат, Степан легко вскочил и побежал в верхний конец слободки, недалеко от которого находилась в эту ночь застава дружинников. Притаившись за чьим-то сараем, он видел тыл одной колонны, атаковавшей заставу, и по звукам боя определил, что поморы окружены и встречают нападавших картечными выстрелами. Увидев, как удивительно быстро оправившиеся от залпа налетчики бросились в новую атаку, стремясь не дать обороняющимся перезарядить ружья, он, понимая, что наступил решающий миг боя и желая подсказать поморам, что надо прорывать кольцо, выскочил из-за сарая и пальнул неприятелю в спину. Затем, обнажив саблю и приготовившись к бою, он с радостью увидел, что дружинники, по-видимому, не хуже его самого сообразили, что к чему, рванули в нужную сторону и мигом прорубились сквозь поредевшие ряды растерявшихся врагов.
Теперь, стоя плечом к плечу с вырученными им бойцами, Степа с жутковатой радостью ожидал, когда ненавистные опричники снова ринутся в атаку и встретят не робких обывателей, женщин или детей, с которыми они чаще привыкли иметь дело, а его – бывшего казака, московского стража, обязанного защищать город от разбойников, готового и, главное, хорошо умеющего это делать, даже сражаясь с численно превосходящим врагом.
Однако в ту ночь Степе так и не пришлось столкнуться с опричниками лицом к лицу в рукопашной схватке. Налетчики еще толком не успели оценить изменившуюся ситуацию и перестроиться для новой атаки, когда раздался отдаленный, стремительно нарастающий топот копыт и на освещенную догорающими кострами площадь ворвалась поднятая по тревоге дежурная полусотня леших. По свистку командира отряд разделился надвое, двинулся по периметру, окружая растерявшихся налетчиков. Клоня тут же крикнул по-английски во всю мощь отнюдь не слабой глотки: «Мы здесь, слева, враг на площади, стреляйте без опаски!» В ответ раздался грохот пистолетных выстрелов: бойцы с седел расстреливали окруженных. Вслед за тем несколько минут раздавались пронзительные, леденящие душу звуки сабельного боя, и после команды «отбой, спешиться!» предместье напряженно молчащего, словно затаившегося в темноте города вновь окутала тишина и легкая прохлада благодатной летней ночи.
На следующий день после ночного происшествия к воротам поместья боярина Ропши плавной неспешной рысью подъехал всадник. Он лихо осадил коня непосредственно возле слегка напрягшихся часовых и с достоинством представился: «Страж московский Степан Пантелеев, в гости к дружинникам».
Вчера Клоня и его бойцы наперебой благодарили Степу за помощь в нелегкой схватке. Клоня приглашал его в гости – достойно отметить это дело! Степан, который все больше проникался доверием и уважением к дружинникам-поморам, не долго думая, согласился на искренне сделанное предложение.
Часовые зачем-то поднесли ладони к берету непривычным для Степы, но явно приветственным жестом, затем один из них распахнул створку ворот, и стражник, ведя коня в поводу, вступил на передний двор. С наблюдательной вышки раздались трели сигнального свистка, к Степе подбежали подчаски из дежурной смены, приняли повод, отвели коня к коновязи, а гостя проводили к длинному столу, накрытому по причине летнего времени под полотняным шатром прямо в тенистом укромном уголке обширного сада, начинавшегося сразу за теремом. Степан уселся за покрытый ослепительно белой скатертью стол, и почти сразу на тропинке, ведущей к шатру, раздались громкие веселые голоса и появились Клоня, Михась и другие бойцы, принимавшие участие и во вчерашнем деле, и в давешнем задержании Каина. Среди них были и незнакомые Степе дружинники, носившие почему-то не зеленые, как у всех, а черные береты. Каждый пришел не с пустыми руками, и стол оказался мгновенно уставлен всевозможными блюдами и жбанами. Степа, несколько смущенный оказанным ему вниманием, ответил на радостные приветствия, все расселись на широких скамьях, наполнили чарки. Стражник с некоторым удивлением отметил необычную прозрачность налитой ему жидкости. Он ожидал увидеть или желтоватую медовуху, или рубиновое фряжское вино. Михась, севший рядом со Степаном, заметив его реакцию, хитровато подмигнул.