В дверях появился Старыгин с подносом.
Он поставил поднос на низкий столик – на нем стояли дымящаяся джезва, две чашки тонкого старинного фарфора, серебряная вазочка с печеньем, коробка конфет. Агриппина отметила, что конфеты эстонские, привезенные из Таллинна.
Под ее насмешливым взглядом он расстелил на столике салфетки и бережно расставил чашки.
«Дорогие небось, – сообразила Агриппина, – трясется над ними, разбить боится. Тогда поставил бы что-нибудь попроще… Передо мной, что ли, выпендривается?»
Она задумалась на секунду и поняла, что нет. Ничего он не выпендривается, просто привык пользоваться красивыми старинными вещами и приучился относиться к ним бережно.
Агриппина едва заметно пожала плечами. Самой ей было решительно все равно, из чего пить. То есть, конечно, не из консервных банок, но дома у нее имелась кружка с отбитой ручкой и облезлым петухом на боку. Кружка эта была не то чтобы любимая, но почти единственная, годилась и для чая, и для кофе, и для воды, и для сока. Вот когда она окончательно треснет, Агриппина купит новую. А сервизами разными комнату загромождать она не собирается.
Точно так же ей было все равно, на чем есть, на чем сидеть – лишь бы удобно, комфортно, а на эстетических вопросах она никогда не зацикливалась.
– Да, вы же хотели чего-нибудь выпить! – спохватился Старыгин. – Виски? Коньяк?
– Да необязательно. – Агриппина неожиданно растерялась. – Я вообще-то не пью…
– Конечно. – Старыгин смущенно улыбнулся. – Я тоже практически не пью, вы не подумайте. Но это просто чтобы не простудиться… на улице промозгло…
– Ну, тогда чуть-чуть коньяку…
Старыгин достал из невысокой старинной горки пузатые коньячные бокалы, вытащил откуда-то из потайного места бутылку темного матового стекла в медалях и надписях, Агриппина заметила незнакомое французское название.
Дмитрий Алексеевич склонился над ней, в бокал полилась тонкая струйка красновато-золотистого напитка.
Наклонившись над гостьей, Старыгин случайно увидел в вырезе простого свитера ее шею и ключицу.
Под бледной кожей билась маленькая синеватая жилка, и в этом была такая беззащитная, трогательная женственность, что Старыгин смутился больше прежнего. Эта трогательная жилка совершенно не вязалась с показной грубостью Агриппины и снова заставила его представить свою гостью в длинном вечернем платье, с накинутым на плечи серебристым палантином…
Кроме того, оказавшись так близко к ней, Старыгин почувствовал сквозь резкий больничный запах дезинфекции и лекарств, сквозь мужской аромат табака ее собственный, едва уловимый запах – словно на него пахнуло сухой, нагретой солнцем травой, полевыми цветами и летним полднем…
Он закашлялся от смущения и едва не пролил коньяк.
Агриппина поднесла бокал к губам, сделала небольшой глоток…
Она не слишком разбиралась в дорогих элитных напитках, пожалуй, иногда предпочитала с мороза выпить рюмку водки. Или вина уж на празднике каком… Но этот коньяк говорил сам за себя.
В нем сочеталась благородная сладость спелого винограда и бархатная нота дубовой бочки, а еще – теплый аромат яблок, аромат Южной Франции… Агриппина словно оказалась на освещенных вечерним солнцем золотых холмах Прованса…
– Что это такое? – спросила она с детским удивлением. – Я такого никогда не пробовала…
– Правда, замечательный? – обрадовался Старыгин. – Мне его привозит иногда старинный знакомый… Этот коньяк делают в одном-единственном маленьком винодельческом хозяйстве…
Агриппина взглянула на Дмитрия Алексеевича с непонятным ей самой интересом. Сейчас он ничем не напоминал того ворчуна и растяпу, с которым она ехала из Таллинна больше шести часов. Глаза выразительные, взгляд зоркий и уверенный, пышные, чуть тронутые благородной сединой волосы, а самое главное – его удивительно красивые руки.
Благодаря своей профессии Агриппина всегда обращала внимание на руки людей, считая, что они говорят о человеке больше, чем лицо, и гораздо честнее. Лицо с годами приучается лгать, приукрашивать своего хозяина, лицо часто носит маску, руки же правдивы и сразу выдают все неприглядные тайны. Поэтому в каждом человеке больше всего Агриппина ценила красоту рук. Причем красоту понимала по-своему.
У мужчины могут быть широкие ладони с толстыми короткими пальцами, как у ее учителя академика Сатарова. Этими своими волосатыми пальцами он творил в операционной чудеса.
У Старыгина руки были творческие, с длинными гибкими пальцами, на мизинце левой руки несмытое пятнышко краски. Эти руки способны сами выполнять свою работу, их не надо контролировать. Агриппина представила, как он стоит возле картины, руки соскабливают слой старой краски или что там делают реставраторы, а сам Старыгин думает о чем-то своем, тихонько насвистывая. Вот интересно, что он насвистывает, когда работает? Наверное, какую-нибудь замшелую классику, Первый концерт Чайковского, что ли… Хотя его, кажется, не насвистишь…
Агриппина поймала себя на том, что улыбается, глядя на своего визави, и тут же опомнилась. Он еще подумает, что она с ним кокетничает! Вот уж никогда этим не занималась…
Она поскорее закрылась бокалом.
Они пили коньяк маленькими бережными глотками, и с каждым глотком в комнате что-то менялось, как будто между ними протягивались тонкие золотые нити. В комнате было тихо, настольная лампа бросала мягкий свет вокруг. Коньяк в бокалах дрожал и искрился.
Вдруг кот Василий отстранился от Агриппины и зашипел.
Она взглянула на него удивленно, не понимая, чем кот недоволен. Казалось бы, она не сделала ему ничего плохого и вообще не трогала, стараясь не ущемлять его свободу.
Но кот-то прекрасно знал, отчего он злится. Он-то понимал, чем грозит ему такая вот тишина и эти взгляды, и этот коньяк в бокалах. Вроде бы пьют долго, а он не убавляется. Нарочно резину тянут!
Этак она до ночи просидит… Нет, кот Василий не одобрял таких посиделок. И нечего делать большие глаза и удивляться, кот тебя, голубушка, насквозь видит!
– Не бойтесь, он не царапается! – проговорил Старыгин, по-своему истолковав взгляд Агриппины.
– Да я и не боюсь! – ответила Агриппина спокойно, посмотрев на кота чуть прищурясь.
Если у Василия и были на ее счет какие-то агрессивные планы, этот взгляд заставил его их пересмотреть. Кот негромко мурлыкнул и принялся умываться – мол, а я что? Я ничего плохого не имел в виду! Если вы что и подумали, то я совершенно ни при чем!
Однако его неожиданное выступление разбило волшебную доверчивую тишину, разорвало протянувшиеся между мужчиной и женщиной золотые нити. Старыгин снова ощутил смущение и досаду.
И тут зазвонил телефон.
Дмитрий Алексеевич бросился к нему, как будто ждал звонка, от которого зависели его жизнь и смерть. На самом деле телефон помог ему преодолеть возникшую внезапно неловкость.