Людвиг больно щипнул Марион за бок. Она ойкнула, пробормотала, что ушиблась о камень и продолжала:
– Это, кстати, очень хороший и благородный человек. Он знатный…
Они стояли на краю поселка. Причудливо расписанные дома, темные кущи садов – все это было ярко освещено луной и выглядело жемчужным и плоским, будто вырезанным из бумаги.
Гиацинта казалась хрупким мальчиком. Уважая чувства своего друга, Марион распахнула плащ и встала так, чтобы Людвиг мог ею любоваться. Кроме того, сам оставаясь на виду, Людвиг не мог теперь щипать Марион.
Марион совсем расхрабрилась:
– Он замечательный, он очень преданный своей даме. Я знаю его много лет…
Она вдруг осеклась.
Девица Гиацинта спросила:
– Ты говоришь о пане Борживое?
Марион была поражена:
– При чем тут пан Борживой? Он уже почти дедушка. Он скоро старичок! Нет, я говорю об одном молодом человеке. Впрочем, это тайна не моя.
К ее удивлению, Гиацинта не стала настаивать.
– Что ж, – проговорила она медленно, – возможно, когда-нибудь мы с ним повстречаемся, и мое израненное сердце обретет наконец покой.
Они дошли до последнего дома и повернули обратно. Вскоре их догнала молодая девушка из местных. Ее лицо было мокрым от слез.
– Меня зовут Анна Зеедраккен, – представилась она. – Я слышала ваш разговор… случайно. Я мечтала в саду. Я каждый вечер мечтаю в саду.
– О чем? – спросила Марион, видя, что девушка ждет этого вопроса.
Анна Зеедраккен слегка смутилась.
– Как все – о любви, – ответила она. – Мне очень трудно найти себе жениха. Ведь я на самом деле фон Зеедраккен. Вот я и подумала… может быть, тот, знатный, которого пока не любят… если он страдает – я могла бы его утешить. Если бы вы могли меня познакомить… представить ему…
– Это невозможно, – холодно произнесла Гиацинта.
– Наверное, вы сомневаетесь, но мой род действительно очень знатный. Видите ли, фон Зеедраккены владели серебряными рудниками, и мой дед, так мне рассказывали, настолько горячо любил свою жену, что повсюду брал ее с собой. Однажды он отправился на свой рудник. Его жена с младенцем – это был мой отец – сопровождала его. В горах на них напал горный орел. Он выхватил младенца из рук матери и в когтях унес его за перевал. Он хотел расклевать беззащитное дитя своим ужасным клювом, но, по счастью, ребенка спасли дровосеки.
Он вырос в семье дровосеков и ничего не знал о своем происхождении, пока приемный отец не рассказал ему всего и не показал медальон, найденный при младенце. На медальоне был герб. Ну конечно, дровосек не мог знать, чей это герб. Понадобились годы, чтобы разрешить тайну, а тогда уже было слишком поздно. Рудник был продан, семья разорилась, скончались все, кроме несчастной матери. Когда мой отец нашел ее, она уже кашляла кровью. Счастье было слишком велико, и к утру бедняжка умерла.
– Знатное происхождение – великое дело, – сказала дочь Кровавого Барона. – Считайте себя счастливицей.
– Нет, я очень несчастна! – воскликнула Анна. – Лучше бы мне не знать, кто я. По крайней мере, не пришлось бы мучиться, сознавая, что благородная кровь, текущая в моих жилах, будет разжижена кровью какого-нибудь добросердечного мужлана, за которого меня в конце концов отдадут замуж!
– Да, это и долг, – согласилась Гиацинта. – Подчас тяжкий долг перед собственной кровью.
– Моя мать – настоящая простушка, – печально произнесла Анна. – Отец сильно страдает, вынужденный жить с такой женщиной… Я знаю, он страдает! Он уважает в ней мать своих детей, но… Она толста, некрасива, у нее большие красные руки, распухшие от бесконечной стирки и стряпни… И самое ужасное заключается в том, что мать моя вполне довольна своей участью.
– Да, простое происхождение в подобных случаях оказывается благом, – глубокомысленно заметила Гиацинта. – Вашей матери сильно повезло, дорогая Анна.
– Помогите же мне избежать ее судьбы! – взмолилась Анна Зеедраккен.
– Но как, несчастное дитя, как?
– Познакомьте меня с тем кавалером!
– Нет, – ледяным тоном отрезала Гиацинта. – Это невозможно.
– Но ведь вы не любите его! Он вам не нужен!
– Бесполезно. Разговор окончен.
Анна Зеедраккен удалилась, всхлипывая.
– Не стоило, наверное, так резко с ней разговаривать, – сказала Марион.
– Ты совершенно не знаешь людей, – отозвалась Гиацинта. – Такие девицы набьются в подруги, а там оглянуться не успеешь, как уведут у тебя жениха. – Она помолчала и добавила: – Ты, мне кажется, не такая… Скажи, Марион, а мне самой-то можно с ним познакомиться?
– Вообще-то пока нет. – Марион слегка покраснела.
– Странное дело! Он меня знает, а я его нет.
– Я бы сама очень хотела, чтобы ты с ним познакомилась.
– Как он хоть выглядит?
Людвиг исхитрился и незаметно ущипнул Марион.
– Ну… – протянула она. – Красивый, наверное. – Тут ее осенило: – Зато я знаю, как его зовут! – И продекламировала: – Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Айзенвинтер унд Фимбульветтер!
– Людвиг… – мечтательно проговорила Гиацинта. – Я начинаю любить это имя. Может, я еще буду счастлива?
– А я в этом не сомневаюсь, – заявила Марион. Она чувствовала себя взволнованной.
Разговаривая о том, что главным счастьем в жизни девушки может быть только настоящая любовь, они дошли до дома старейшины, где расположились на ночлег все путешественники.
Почти все уже спали в доме. В саду слышалось приглушенное треньканье лютни. Девушки обнаружили Гловача, полуночничающего в обществе Зимородка и Штрандена. Зимородок махнул им рукой:
– Присаживайтесь. В доме такая душегубка – заснуть невозможно.
Марион и Гиацинта последовали его совету.
Гловач продолжал прерванный было рассказ:
– …И вот, значит, после четвертой кружки он мне заявляет: дескать, великая честь тебе выпала – пить со мною! Поскольку я, говорит, на самом деле натуральный фон-барон, которого родители сдуру обронили в детстве. На рожу-то он, конечно, полный мужлан, но это, как он сказал, у него от воспитания. Но мне он открылся. И что удивительно – он не местный. Детство, говорит, провел в городе. А потом переселился сюда, без родителей. Говорит, другие дети тоже переселились, будто бы призвал их кто-то…
Звезды незаметно бледнели на небе. Марион посапывала на плече у Зимородка. Гиацинта грезила о прекрасном кавалере по имени Людвиг, Гловач что-то сонно наигрывал.
Штранден все-таки пошел спать в дом, а Мэгг Морриган в это время сидела возле колодца вместе с толстой некрасивой женщиной и терпеливо слушала, как та, захлебываясь, говорит: