Но нянька куда-то уже ушла.
Я выбрался из постели, завернулся в одеяло и потерянно побрел по коридору. Сам не знаю, почему я ощутил в тот миг такое невероятное одиночество. Нянькино отсутствие предательски явило мою отдельность от всего, что представлялось доселе частью Великого Меня: дом и сад, приживалы и родственники, кентавры и собаки, предки и книги… Теоретически я знал, конечно, что любой из них обладает самостоятельным бытием, но на практике никто из них в полной мере не осуществлял этой свободы. Они послушно оставались составляющими моей жизни.
Я тащился, туго кутаясь в одеяло, как будто боялся окончательно развалиться на куски и только таким способом мог еще хоть как-то уберечь остатки былой цельности. Все, конечно, в доме спали.
Кроме тетки. Я увидел полоску света в щель под ее дверью и побежал скорее туда. После вчерашнего происшествия мне почему-то представлялась Бугго в арестантской рубахе. Оскалив зубы, она яростно перепиливает тюремную решетку.
Я подбежал и подергал дверь. После некоторого колебания она открылась. Бугго, вполне мирная, в пушистом ночном одеянии, которое заканчивалось беленькой опушкой над ее коленками, босая, стояла передо мной и весело щурилась.
– Тетя Бугго, – выпалил я, – а ты не знаешь, куда подевалась моя нянька?
– Я так и знала, что без ее храпа ты проснешься, – она сморщила нос. – Ничего не поделаешь. Я отправила ее с поручением.
– Какая ты все-таки! – сказал я по-девчонски, чтобы тетя лучше осознала всю глубину моей обиды. Я не раз слышал, как мои сестры подобным образом выражают свое полное разочарование друг в друге.
Тетя сказала:
– Раз уж ты здесь, выпьем молока с сахаром!
И взялась за липкий молочник, стоявший на ее рабочем столе в опасной близости к планшеткам и бумагам, связанным в пачки посередине – точно пойманные зверьки с ленточкой поперек живота.
– Отец ведь предлагал тебе взять собственную прислугу! – сказал я, хлебая горячее сладкое молоко. Ощущение цельности постепенно восстанавливалось во мне – как будто все дело заключалось именно в горячем молоке.
– Собственная прислуга, которую он мне подсунул, – это кошмар, – объявила Бугго. – Глупая болтливая девка. Я надавала ей по щекам и выставила вон.
– Это потому, что ты офицер, – сказал я. – И привыкла к денщикам.
– Отродясь не имела! – объявила Бугго.
– Почему бы тебе не взять в услужение какого-нибудь из дедушкиных старичков? – продолжал я вдохновенно. Мне представлялось, что я нашел решение очень важной проблемы.
– Все ветераны – невыносимые зануды, – объявила тетя Бугго. – Нет хуже денщика-резонера. Лучше я время от времени буду одалживать у тебя няньку. Все-таки она – мой боевой товарищ.
Я вдруг зевнул и понял, что окончательно успокоился.
– А куда ты ее отправила?
– В следственную тюрьму, куда же еще, – Бугго удивилась моей недогадливости. – С письмом, взяткой и суммой штрафа. Нужно же выручать этого… которого мамаша послала за араком.
Мы переглянулись и расхохотались. Теперь мир вокруг меня восстановился, и самым близким, самым чудесным человеком в этом мире по-прежнему была моя тетя Бугго.
– Я так и не понял, – сказал я, блаженно потягиваясь (горячее молоко звонко булькнуло у меня в животе). – Как ты там оказалась?
– За поножовщину, ты же видел.
– Да, но…
Бугго сжала губы.
– Один в лазарете, в тяжелом состоянии. Второй, к несчастью, почти цел.
– Это которого ты башмаком ударила?
Она кивнула. Помолчав (о, какое это было густое молчание!) добавила:
– Они предатели. – И пожаловалась, точно кукла, беспомощно: – Знаешь, как это больно, как обидно!
– Но почему они тебя предали?
Она вздохнула:
– Из-за денег. Им нужны были деньги! Они ничего не могли, ничего из себя не представляли, а я им поверила…
– Я все равно не понял, – сказал я, вмешиваясь в неистовый поток чувств, захлестнувших мою тетку. – А что они тебе обещали за твои деньги?
Она посмотрела на меня так, словно я был изъяном в атомном генераторе.
– Сфальсифицировать кое-какие улики, что же еще, – сказала наконец Бугго. – Не догадался? (Я помотал головой). Выпустили только меня! Меня одну! Моя команда арестована, «Ласточку» попытаются конфисковать…
– За что? – спросил я как человек, которому терять уже нечего.
– За контрабанду оружия, – ответила Бугго точно таким же тоном.
* * *
Сойдя со старой орбиты «Эльбея – Хедео – Лагиди» (древесина – медь – сахарная свекла), «Ласточка» превратилась в блуждающую звезду, и это странным образом пошло ей на пользу. Особенно после того, как в ее брюхе завелся Охта Малек. Его влияние на корабль внешне было почти незаметно, однако мутации происходили постоянно. Изредка Малек возникал в рубке или прямо в каюте Бугго – шерсть заляпана, глазки счастливо блуждают – и докладывал о новшествах, успешно им введенных. После чего исчезал.
А «Ласточка» гудела все увереннее и все шибче бегала по исхоженному вдоль и поперек космосу, притыкаясь то к одной знакомой планете, то к другой. Ее трудолюбивое чрево наполнялось то посудой и мебелью, то бумагой, то естественными продуктами питания, а изредка – и пассажирами.
Капитана «Ласточки» знали в десятках фрахтовых контор. Ее любили в портовых кабачках, и встречные корабли весело салютовали ей в знак приветствия.
«Человек – существо безнадежно провинциальное, – сказал однажды Хугебурка своему капитану, уводя ее из очередного бара на корабль. Каблуки ее туфель счастливо сплетались при каждом шаге. – Он будет выстраивать себе провинцию даже посреди галактики. И всегда ему необходим свой собственный, маленький, насквозь обжитой мирок. Мой кабатчик, мой бригадир портовых грузчиков, знакомые громилы в знакомом переулке и личный приятель из числа белых карликов в черной дыре. Чтоб непременно все свое».
«Ага, – подтвердила Бугго. – Именно. Свой космос. Весь!»
«Думаете – всё, обжили? Везде расставили метки, вешки и фишки?» – спросил ее Хугебурка, многоопытный.
«Именно, – отозвалась Бугго и посмотрела на него с вызовом. – Куда это вы клоните?»
«Ощущение безопасности – опасно», – сказал Хугебурка.
«Вы – трупная птица», – фыркнула Бугго.
«Когда дорога становится слишком накатанной, она обрывается».
Тут Бугго оступилась, схватилась обеими руками за Хугебурку в попытках удержать равновесие, и оба полетели в грязь.
«Я отказываюсь считать, что это символично!» – объявила Бугго, сидя на земле.
В портах принято было демонстративно удивляться тому, что Бугго не стареет. Но в ее «вечной молодости» как раз не было ничего удивительного: у эльбейцев признаки возраста начинают проявляться после шестидесяти по счету Земли Спасения.