— Дяденька! Товарищ! — закричал Серега, срывая с головы шапку и вытирая офицеру лицо. — Что с вами?
— Людей... позовите... — прохрипел человек.
— Счас! Счас! — суетились мы.
Офицер шептал:
— Оружие у меня... Документы... Чтоб не пропали... — и длинно, с каким-то булькающим присвистом вздыхал.
— Дяденька, миленький! — умолял Серега. — Мы счас! Только вы не умирайте!
— Ладно! — решил я. — Ты сиди с ним, я на вокзал побегу.
Никогда в жизни я так не бегал. До вокзала-то далековато, и когда я вскарабкался на платформу и увидел начальника станции, то ничего не мог говорить, а только махал руками и хватал воздух ртом, как рыба.
Хорошо, что начальник станции сообразил, что я не припадочный, и потащил меня в диспетчерскую, а когда я все рассказал, тут же по телефону вызвал милицию, воинский патруль, «скорую помощь» и санитара с носилками из вокзального медпункта. Так что назад мы бежали уже вшестером: патрульный офицер, два солдата, медсестра, милиционер и я.
Взрослые бежали быстрее, а я приотстал. Вдруг впереди блеснул фонарик и Серегин голос прокричал:
— Стой! Стрелять буду! Не подходи!..
Я протолкался вперед и в свете фонариков увидел Серегу. Он сидел на снегу, держа голову офицера на коленях, а в руках у него качался направленный на нас револьвер.
— Серега! — закричал я. — Не стреляй! Это я! Это мы! Свои!
Серега уронил наган и заревел.
— Что? Не дышит? Умер?!
— Жив... Только без сознания... — всхлипнул Серега.
— Что ж ты ревешь?
— Страшно...
Медсестра склонилась над лежащим офицером.
Патрульный поднял из снега револьвер.
— Стрелять, стало быть, собрался? — спросил он, усмехнувшись.
— Угу! — сказал Серега, еще всхлипывая. — Я думал, это ворюги...
— Есть такая штука — предохранитель. Не слыхал?
— Какой еще предохранитель?
— Вот этот, — показал офицер. — Пока с предохранителя не снимешь, не выстрелит... Может, оно и к лучшему, что не слыхал, — добавил он грустно. — Сестра, что с ним?
— Его ворюги, наверное, финкой пырнули! — предположил я.
— Каки таки ворюги!.. — проворчала медсестра, хлопоча над раненым. — Легочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное...
И, торопясь за солдатами, что, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, все приговаривала:
— Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она все людей догоняет...
Серега и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.
— Эй, мальцы! — сказал он нам. — На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.
Мы обмерли.
— Ты — Козлов! Я — Баранов. Настоящую фамилию не говори! — зашептал Серега. — Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься... По путям не шастали!
Милицейский старшина — пожилой, и, наверно, молено удрать. Но, во-первых, обо всех возможностях «оторваться» я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись с Серегой? А в-третьих, я так устал от бега, что шел в каком-то отупении.
Старшина привел нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тетенька. Он провел нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
— Во-о-о-от... — сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. — Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло... Во-о-от...
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил ее к печке, остался в стеганой безрукавке... Сменил валенки на домашние тапочки.
— Во-от... Счас первое дело — чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел... Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
— Вона как взмокши! — приговаривал он, стаскивая с меня курточку. — Ну-кось накинь! — Он подал мне старый китель.
— Мил ты мой! — сказал он, раздевая Серегу. — Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с черным чаем.
— Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя — и домой! Ноне — двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
— Как?! — заорали мы одновременно с Серегой.
— А так! По случаю, значит, холодов учащимся младших классов разрешается занятия не посещать.
Сидеть дома, значит. Что, подфартило? — подмигнул он нам. — Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!
«Вот это да! В школе за прогул не попадет! Теперь самое главное — смыться отсюда... Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов», — подумал я.
— Во-о, — сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. — Это вот тебе, а этот тебе... У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. — Он сунул нам кулек с конфетами.
Мы прихлебывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.
— Сысоев, а Сысоев, — позвал милиционер, — вставай чай пить.
Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.
— Ну-ко! — подал ему кружку старшина. — Бери хлеб, вон подушечки...
Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:
— Что за пацаны, Иван Кондратич?
— Да вот... офицера отыскали. Видать, домой охал, соскочил с поезда, чтобы покороче... А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замерз.
— Да! — сказал тощий Сысоев. — Нынче такие холода. Как в сорок первом. Сколько людей тогда померзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с пер-ного до последнего дня. Все девятьсот дней. Это ведь и весны были, и осени, и лето, а мне все, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и все... Лето совсем не помню.
— Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог! Робенок ведь был совсем.
— Я на юг работать переведусь, — сказал Сысоев. — Уж больно я мерзну. И зиму эту прямо не могу выносить.
— Тебе, Коля, жениться бы надо, — посоветовал старшина. — Жениться, детишков завести... Ты душой застыл...
Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже пол буханки умял и две кружки чаю выпил.