Дождь прекратился так же резко, как и хлынул. Гленован взглянул на небо, по которому быстро ползли тучи, и стал вылезать из повозки.
— Уже меня покидаете? — огорчился я.
— Да, пожалуй, — кивнул он с таким видом, будто хотел добавить: «Я уже выяснил всё, что хотел». Всё-таки дурак. А ведь не подумаешь сначала.
— Приходите еще. Тут такая скукотища.
— Скоро весело станет, мерзавец, — резко сказал кто-то над моей головой. — В Арунтоне тебе скучать не дадут.
Я посмотрел на говорившего: он казался мне смутно знакомым. Гленован соскочил с повозки в глубокую глинистую лужу, взглянул на мрачного, как туча, всадника с легким укором, в котором сквозила насмешка — можно было не гадать, над кем.
— Зачем вы так, капитан? Благородный человек должен сохранять снисхождение к побежденным.
— Тем более что не бывает окончательных побед, — добавил я и приветливо улыбнулся, — Вижу, вы прекрасно себя чувствуете, капитан Фальгер. Как поживает ваше… э-э… седалище?
Он скрипнул зубами, сплюнул, целясь мне в лицо, но в меткости капитан ненамного превосходил своих лучников, с которыми мы часто имели дело в последние полгода. Один из них был настолько нерасторопен, что подстрелил собственного капитана в место, которым тот имел обыкновение думать. Лучника повесили, но это не смогло смыть пятна позора с бедняги Фальгера, несколько недель ездившего верхом стоя. Его мужество восхищало меня, а глупость расстраивала. Мне нравятся сильные противники. Нет никакого смысла унижать высокородных идиотов: они и так уже унижены самим фактом своего существования.
— Этот вопрос недостоин дворянина, — надменно сказал Гленован, явно не оценив мою заботливость.
— Не спорю, — согласился я. — Мне повезло, что я не дворянин и могу задавать какие угодно вопросы. Так как ваше здоровье, сударь?
Фальгер издал тихий предупреждающий рык, хлестнул коня и умчался вперед, окатив меня грязью.
— Порой вы меня удивляете, — неприязненно проговорил Гленован.
— Только порой?
Он не ответил, высокомерно глядя поверх телеги. Роскошный плюмаж на его шлеме вымок и висел, как мочало. Готов поспорить, сиятельный лорд уже жалел о нескольких минутах, которые мы провели вместе в интимном полумраке крытой повозки, и теперь опасался, что его примут за сочувствующего Сопротивлению. С другой стороны, он явно знал о планах Шерваля, касавшихся меня, больше, чем говорил, и считал разумным сохранять со мной нейтральные отношения. В самом деле, кто знает, вдруг его высочеству взбредет в голову произвести меня в рыцари? После победы, разумеется. А почему бы и нет? Ведь сделали же баронетом крестьянина, зарубившего главнокомандующего армии шангриерцев, когда тот спешился у колодца напоить коня. Мужик был помешан на заговорах и порчах, и ему почудилось, что этот странный тип, одетый не по-нашенски, сыплет в колодец какую-то дрянь. Чем хуже лесной партизан, подстреливший пару десятков высокородных дворян, выбравших в гражданской войне не ту сторону?
Эти мысли немного развлекли меня, и какое-то время я молча улыбался им, вызывая настороженные взгляды Гленована. Но всё это ерунда, и я прекрасно это понимал. Конечно, Шерваль не убьет меня сразу. Меня ждут долгие задушевные беседы с его адъютантами, и местечко для них подберут не менее интимное и сырое, чем то, где я откровенничал с Гленованом. Они, конечно, захотят узнать состав и дислокацию отрядов, планы, карты, укрытия, имена… И я всё расскажу. Всё — потому что есть предел боли, которую может вынести человек. И я, в отличие от самоуверенных олухов вроде Роланда, имею смелость признаться в этом хотя бы самому себе. Ну а потом… потом виселица, или, если я буду отвечать на их вопросы достаточно расторопно, — эшафот. Быстрее и благороднее. Хотя меня всегда смешили рассуждения о «благородной» и «неблагородной» смерти. Смерть бывает быстрой и медленной, мучительной и легкой. Только это важно, когда она дышит тебе в затылок. А рассуждения о благородстве — для тех, у кого нет ничего другого.
Гленован больше не заговаривал со мной, Фальгер тоже. Остаток дня я уныло протрясся на мокрой соломе и вздохнул с облегчением, когда конвой остановился на ночевку. Меня привязали спиной к раскидистому дереву, земля под которым была почти сухой, поесть не дали и веревки на ночь не ослабили. Я прикинул, что тем черепашьим шагом, которым тащится отряд, до Арунтона не менее пяти дней пути, и безрадостно подумал, что к тому времени, когда мы доберемся до города, руки у меня попросту отвалятся. Я уже сейчас их почти не чувствовал.
Костры горели допоздна, солдаты пили и пели, довольные тем, что, в отличие от своих соратников, оставшихся караулить моих людей, наконец движутся к городу. У них уже в печенках сидели эти леса, и я мог их понять. У меня они тоже в печенках сидели. Но здесь есть люди, которым я нужен… «Был нужен», — тут же поправил я себя. И пусть их привязанность ко мне объясняется всё тем же статусом, только уровнем ниже, — я для них то же, что Гленован для своих солдат, — мне порой приятно обманываться мыслями о том, что хотя бы здесь, хотя бы так я что-то для них значу.
Ближе к середине ночи разговоры и крики утихли, по лагерю прокатилась волна раскатистого храпа. Мне показалось, что я узнаю гортанный присвист Фальгера. Часовых расставили много, я насчитал восьмерых, квадратом оцепивших лагерь. Даже если бы я не был связан, прошмыгнуть мимо них оказалось бы делом непростым. Я подумал о моих людях, оставшихся в лесной хижине. Всего три человека с арбалетами разделались бы с этой компанией в два счета. Но я был один, и у меня не было арбалета.
Я попытался уснуть, но ничего не получилось. Выспался днем, да и поза оказалась на редкость неудобной. Тогда я просто закрыл глаза и стал вдыхать запахи ночного леса, такие привычные, такие ненавистные: запах мокрой коры, прошлогодних трав, молодых листьев, тяжелой сырой земли. Теперь, вдыхая их, наверное в последний раз, я вдруг с удивлением понял, что они значат для меня довольно много, несмотря на то, что это место так и не стало моим домом. Я подумал про Флейм, про Юстаса, Роланда, Грея, Дугласа, про близняшек… Про Ларса — жаль, что мы не успели попрощаться. Для меня много значило его рукопожатие. Он должен вернуться только через два месяца — его группа разбиралась с армией Форстера далеко на юго-западе, почти на границе со степью, и мороки там оказалось больше, чем мы думали. Конечно, он довольно скоро узнает о том, что случилось прошлой ночью в одном из укрытий партизан Восточных Лесов — слухи ширятся быстро, — но к тому времени я уже буду далеко…
Странно, эти мысли почему-то успокаивали меня. В них было что-то умиротворяющее, что-то теплое, что-то, от чего веяло стойким ощущением надежности… Я почувствовал, что меня клонит в сон. Что ж, это к лучшему. Проснувшись, я постараюсь принять то, что меня ждет. У меня есть на это четыре дня. Надо успеть. Благородство — чушь собачья… Но есть еще достоинство. Мне хотелось бы его сохранить.
Во сне я видел Ларса. Вернее, не видел: он стоял за моей спиной, придерживая меня сзади за локти, и упрямо твердил: «Наверх, ну посмотри наверх, посмотри! Ну разуй же глаза, Эван!» Я смотрел наверх, но ничего не видел — только высокий, как башня, дом с пустым балконом под самой крышей. Ларс твердил без умолку: «Ну посмотри, посмотри же!», а я никак не успевал ввернуть пару слов и сказать, чтобы он отпустил мои руки, я и так всё прекрасно вижу. Наконец, когда я уже начал раздражаться, на балконе мелькнуло что-то белое. Человек — кажется, женщина. Я попытался разглядеть ее получше, и в этот миг Ларс захрипел у меня за спиной, тут же каким-то образом оказался впереди и рухнул прямо на меня, заливая мои ноги и живот чем-то липким и очень горячим… Я уставился на него, не понимая, почему всё еще не могу шевельнуть руками, потом увидел, что это не Ларс, а солдат Зеленых, только что стоявший на вахте справа от меня. И лишь тогда понял, что не сплю.