Все это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался еще один, и еще, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращенного к нему голоса, он все так же стоял, задрав голову, завороженный тем, что видели лишь его собственные глаза.
Надо было что-то делать. Подобрав полы рясы, брат Жоффруа выпрыгнул из кареты, погрузившись по щиколотки в грязь, подскочил к королю и бесцеремонно схватил его за плечи:
— Сир! Сир! — крикнул он и встряхнул мальчика несколько раз, заставив наконец выйти из странного оцепенения и бездумно уставиться на монаха.
— Вы видели? Брат Жоффруа? Вы это видели? — прошептал он, и доминиканец заметил, что по его щекам текут слезы. Они струились нескончаемым ручьем, уже залили все его лицо, шею и капали с ворота сорочки, но он явно не замечал их и даже не подозревал, что плачет. А кругом продолжали кричать мужчины, прижимавшие руки к лицам, и под ними бесновались кони, и все это, по отдельности и разом, было так жутко, что брат Жоффруа немедленно дал обет: если Господь вызволит его из этой передряги, больше никогда в жизни не пить игристого эля.
— Идемте, ваше величество, — сказал он и почти силой заставил мальчика вернуться в карету. Усадив его на то место, где сидел прежде сам, Жоффруа захлопнул дверцу, высунулся из нее по пояс и крикнул кучеру:
— Гони что есть мочи!
В воздух взвился хлыст.
Через пять минут страшный отрезок дороги остался позади. Карета ходко помчалась вперед. За ней грохотали лошадиные копыта — и, к огромному облегчению брата Жоффруа, оказалось, что это Тибо, нагнавший карету после того, как убедился, что погони не будет.
Лишь тогда карета остановилась, и там, в чистом поле посреди дороги из Реймса на Лан, королева Франции родила брата короля Франции, здорового и крепкого мальчика, которого брат Жоффруа, обливаясь слезами, немедленно благословил.
Монлери, 1227 год
— …А также, — прокашлявшись, продолжил Жеан де Рамболь, архиепископ Тулузский, — освободить из заключения Фердинанда Фландрского и Рено Булонского, кои содержатся в Лувре под королевским арестом с 1215 года от Рождества Христова…
— То бишь двенадцать лет, — сказал Тибо, и архиепископ, слегка подпрыгнув, с силой скосил глаза в его сторону. Присутствие графа Шампанского явно выводило его из себя, смущало, а быть может, даже оскорбляло — и это было одной из причин, по которой Бланка настояла на том, чтобы Тибо присутствовал на аудиенции. Он сидел, развалившись в кресле возле камина, немного поодаль от кресла Бланки, и небрежно поглаживал затылок длинноногой черной гончей. Бланка предпочла бы, пожалуй, чтобы его поза и тон были менее развязными, но, с другой стороны, одною этой позой и тоном Тибо лучше удалось осадить де Рамболя, чем при помощи любых слов.
— Да, — подтвердил архиепископ, высмотрев своим косящим глазом то, что его занимало, и вновь обратив взор слезящихся глазок на Бланку. — Совет пэров полагает, этого вполне довольно, чтобы искупить былые провинности…
— Былые провинности! — воскликнул Тибо, от полноты чувств прихватив гончую за ухо, так что псина взвизгнула. — Да этих двух мерзавцем следовало обезглавить еще в Бувине, когда они подняли бунт против помазанника Божьего! И прожили они эти двенадцать лет лишь благодаря несказанной милости его величества Филиппа Августа.
— Король Людовик, — упрямо продолжал де Рамболь, глядя на Бланку и демонстративно игнорируя выкрики Тибо, — я хочу сказать, предыдущий король Людовик обещал освободить их, вашему величеству это известно. Лишь кончина помешала ему воплотить свое намерение и…
— И, видать, в том была воля Божья, — заявил Тибо, и Бланка, не выдержав наконец, посмотрела на него в упор. Она не могла велеть ему смолкнуть при де Рамболе, но, к счастью, взгляд ее по прежнему действовал на него безотказно. Тибо осекся и принялся усиленно чесать гончую между ушей.
— Будет лишь справедливо, если нынешний король выполнит волю усопшего, — после паузы добавил архиепископ, а затем многозначительно и осуждающе смолк.
Бланка чуть заметно сцепила пальцы рук, сложенных на коленях. Она все еще носила белое вдовье платье, даже здесь, в Монлери, где кругом были друзья и никто не посмел бы упрекнуть ее в недостаточной почтительности к усопшему супругу. Впрочем, случалось, за надежные стены города проникали враги, и уж они-то могли обвинить ее не только в этом, довольно-таки тяжком грехе, но и в сотне куда более страшных. Битый час выслушивая поток обвинений, упреков и требований, излагаемых архиепископом Тулузы, парламентером от коалиции Моклерка, Бланка то и дело спрашивала себя, почему все это терпит. Стоит ей сказать Тибо хоть слово, и он пинком спустит прелата с лестницы, не посчитавшись ни с его саном, ни с почтенным возрастом. Однако она не могла так поступить. Не могла из-за Луи. Что такое оскорбленная мать перед благоденствующим сыном? Она была готова на такую жертву.
— Это все требования мессира Филиппа? — спросила Бланка наконец ровным и любезным тоном.
Де Рамболь насупился.
— Вы знаете, что нет, мадам… ваше величество, — угрюмо добавил он, поймав молниеносный взгляд Тибо. — Главным требованием было и остается то, чтобы вы, мадам, добровольно вернулись в Париж и отдали бразды управления государством в руки тех, кто сможет держать их с честью. Его величество…
— А я, — сказала Бланка все тем же любезным тоном, — стало быть, с честью их держать не в силах.
Де Рамболь воздел руки к небу хорошо заученным жестом опытного проповедника.
— Милостивая сударыня, уже третий час я объясняю вам то, что вы как будто либо не видите, либо видеть упорно не желаете! Почему вы отказываетесь понять, что, соглашаясь вести с вами переговоры, мессиры бароны оказывают вам услугу, на которую их толкает лишь безмерное уважение и верность дому Капетингов? Ведь никто не желает свергнуть вашего сына, мадам! Мессиры графы Тулузский, и Булонский, и Бретонский, и прочие благородные сеньоры всего лишь хотят быть уверены, что свободы и привилегии, обеспеченные им благой памяти Филиппом Августом, останутся с ними и приумножатся. Что берегам нашей прекрасной Франции не будет угрожать враг ни с юга, ни с севера. Что до совершеннолетия его величества Людовика государство будет в надежных, верных руках!
— Мои руки, — улыбнулась Бланка, — стало быть, ненадежны и неверны.
— Мадам… — де Рамболь уронил руки и взглянул на нее с выражением наибольшего отчаяния, какое только может изобразить христианин пред лицом женского упрямства и вздорности. — Ответь я вам сейчас от чистого сердца, по собственной совести, сказал бы: моя королева, вера моя в вас не уступает моей вере в Господа нашего Иисуса Христа. Но я ныне здесь как выразитель позиции французского баронства и совета пэров, посему: да, мадам, совет считает, что женщина, отравившая короля и подделавшая грамоту о вручении ей регентства, не заслуживает особенного доверия.