Он собирался сказать что-то, увидев ее, но передумал и смерил глазами ее всю, с головы до подола. Волосы Бланка убрала под сетку из синего шелка, не повязав покрывалом — она была у себя дома и принимала своего любимого сына, потому могла позволить себе такую вольность. Но Луи, видать, отвык от нее такой, так же, как и от ее шелковых платьев. На миг ей показалось, что он смотрит с недоверием, будто вопрошая: это ли моя мать?
— Сын мой… — начала Бланка, протягивая ему руку, и тут Луи перебил ее, сказав:
— Вы сняли траур.
Он будто не верил глазам своим и хотел услышать подтверждение от нее. Но не это ее поразило, а то, что он будто бы ее обвинял.
Она опустила руку, так и не коснувшуюся его руки.
— Сняла. Есть время для скорби, Луи, и время для радости. Ныне время триумфа, время праздновать победу над врагом, многие годы нарушавшим наш покой, ваш и мой, и…
— Радость? Триумф? — он повысил голос, отступая от матери на шаг и окидывая ее взглядом вновь, на этот раз почти в ужасе. — Вы радостью и триумфом зовете то, что сделали нынче в Ситэ на совете пэров?!
Бланка застыла. Конечно… Весть о случившемся мгновенно вышла за стены Ситэ и облетела Париж, достигнув Лувра. Бланка, правда, не думала, что случится это так скоро, но все же, не этого ли она и хотела? Правда, она не думала, как воспримет это Луи, ее чистый, целомудренный мальчик; да по правде, вовсе не думала, иное занимало ее мысли… Как не думала и о том, что будет, если узнает он не от нее.
— Кто вам сказал? — спросила Бланка. — Мне жаль, что вы прознали об этом не от меня, но…
— Так это правда? — прошептал Луи, и его миловидное юное лицо исказилось таким горем, что Бланка оторопела. — Правда, что вы пришли к пэрам в одной… только в… ии разделись… ккак… ккак…
Она никогда раньше не слышала, чтоб он заикался, даже в очень большом волнении, — и испугалась. Даже два года назад, когда он, растерянный и едва понимавший, что происходит, короновался в Реймсе, даже в Монлери, когда его несла на руках безумствующая толпа, — даже тогда Бланка не видела его в таком состоянии. Забыв про то, что он король, а она королева, Бланка бросилась к сыну и схватила его руки в свои. Пальцы его были холодны как лед — даром что он пришел к ней после физических упражнений и теперь стоял у жарко полыхающего камина.
— Луи, послушайте меня, — быстро заговорила Бланка, настойчиво заглядывая в его опустошенное лицо. — Я не сделала ничего, за что должна была бы стыдиться вас или Бога. Аббатиса Кеньелской обители кармелиток сделала в минувшем году то же самое, когда лживые языки обвинили ее во грехе. И святая великомученица Юстиния…
— Но вы королева! — в отчаянии воскликнул Луи. — Вы моя мать и королева Франции! И вы пришли пред очи пэров раздетой, раздетой, матушка! Кеньелская аббатиса и святая Юстиния были лица духовные, земной позор ничто был для их чистой души. Но вы не аббатиса и не великомученица, матушка, вы королева, и если к чистой душе вашей не пристанет позор, то что будет с бренной короной, которую вы носите?
Бланка отступила, в изумлении глядя на него. То, что он говорил ей сейчас с таким горем и таким невыносимым упреком, ни на миг не приходило ей в голову. Он не был прав совершенно — ведь коль скоро Бланку Кастильскую обвинили так, как любую другую женщину, то и оправдаться она могла и должна была так, словно была обычной женщиной, и лишь так отвела бы от себя всяческое подозрение. Но Людовик воспринял это иначе. И она не знала, чем теперь ему ответить.
— Если бы я не сделала это, Луи, то завтра бы епископ Бове прислал ко мне лекаря, чтоб убедиться, что я не в тяжести. Вы бы это предпочли?
— Возможно. Не знаю. О нет, я не предпочел бы это, матушка, нет, ничто на свете не стоит такого позора для вас, но… тогда, поступи он так, вы стали бы мученицей, понимаете вы это? Стали бы невинною жертвой наветчиков, а жертва перед Богом чиста, чище всех, матушка, чище даже, чем невиновный.
Он говорил горячо и истово, и так искренне, как говорил всегда, и не только с нею одной. И эта его искренность, эта твердая убежденность в том, что она поступила дурно, заставила Бланку Кастильскую залиться краской. Она вдруг увидела себя — не гордую королеву, избегнувшую унизительного суда, не победительницу, но глупую старую женщину, вставшую перед дюжиной мужчин в одной нижней сорочке затем лишь, чтоб перестали шушукаться у нее за спиной. А потом увидела — снова себя, вдову без вдовьего платья, вдову в шелках и с сеткой на надушенных волосах, залившуюся румянцем до самой шеи, стоящую пред своим сыном, устами которого ей, быть может, вещал Господь. Она вспомнила, как стояла в галерее, любуясь им и гордясь — честолюбиво гордясь, мечтая, какой вырастет из него король, как поведет он войска, направленные ее крепкой и твердой рукой, которую теперь уже ничто не могло отвратить. Гордыня, гордыня и тщеславие говорили в ней в тот миг, и ранее, и всегда. Она пошла на позор, не возжелав суда — но суд состоялся все равно. Не мятежные пэры, но ее собственный любимый сын стал судить ее, и перед ним она была преступница, и не могла оправдаться.
Она не знала, что отразилось на ее лице и отразилось ли. Стояла просто, словно врастя в пол шелковыми синими складками своего платья, горя и не смея поднять глаза. И вдруг Луи шагнул к ней и обнял ее, прижавшись своей щекою к ее щеке. Он сильно вырос за последнее время и был уже одного росту с ней — еще немного, и она сама сможет склонить усталую голову на его широкое, пахнущее потом и кожей плечо.
Она не шелохнулась, не сказала ничего, и он не сказал. Они постояли так с минуту, в тишине и полумраке. Потом Луи отступил, немного неловко, будто устыдившись собственного порыва. Бланка задержала его руку в своей.
— Ты прощаешь меня? — чуть слышно спросила она, пытливо вглядываясь в его глаза — посветлевшие, слава Господу нашему Иисусу Христу. Луи покачал головой; голос его звучал хрипло, когда он сказал:
— Я не в праве прощать вам, матушка, как не вправе вас и судить. Вы сделали больно мне, и я не могу одобрять ваш поступок, но Господь знает, что дурного не было в сердце вашем, и быть не могло. На Господа и станем уповать. Я помолюсь сегодня за вас, хотя, впрочем, я всегда молюсь за вас, — неловко закончил он и отвернулся опять к камину, встав почти точно так, как стоял, когда она только вошла.
Бланка легко положила ладонь ему на плечо. Странно, прежде она не замечала, каким оно стало широким и сильным, это плечо. Он так быстро растет, а ведь ему всего только четырнадцать лет.
— Луи, — тихо сказала она, — кто вам рассказал?
Он молчал долго, глядя в огонь. Потом ответил глухо и отрешенно:
— Никто.
— Сын мой, вы никогда и ничего не скрывали от вашей матери.
— Я не скрываю! Никто! — с досадой воскликнул он и отвернулся, словно пряча от Бланки лицо.
Легкий холодок пробежал у Бланки по спине, хоть она и сама не знала, отчего ей в тот миг сделалось жутко.
— Тогда как вы…