Но все же, глядя в окно кареты на проплывавший мимо пейзаж, Маргарита не могла не согласиться, пусть и помимо воли, с досадой Алиеноры. Казалось, не так уж много они проехали лиг — а все здесь казалось другим, не таким, как дома. Леса были гуще, поля — меньше, дороги — люднее, но хуже — местами так и вовсе попадались непроездные топи, которые приходилось огибать по широкой дуге. Городки и деревеньки встречались чаще, чем на раздольных прованских землях, но были они меньше и грязнее, и люди тут тоже были неопрятные, неумытые и глядели все время в землю, мрачно сминая колпаки черными от земли руками. Казалось, тут даже небо другое — сизое, размытое плотными сероватыми облаками, сквозь которые лишь изредка проглядывало солнце — и тогда речная вода блестела почти так же ярко, как в Провансе, трава зеленела почти так же радостно, как в Провансе, и майский день становился почти так же светел и чист, как в Провансе, — но только почти.
— Да сядьте же вы, мадмуазель, — капризно сказала мадам де Мартильяк, и Алиенора, явно разочарованная увиденным, надула губки и уселась рядом с Маргаритой, скорчив рожицу и пнув сестру ножкой под юбкой.
— Скажи ей, чтобы она так на меня не глядела, — потребовала Алиенора, дерзко отвечая на возмущенный взгляд баронессы. — Ну скажи, Марго! Она тебя послушается, ты ведь королева Франции!
— Еще нет.
— Ах, ну какая в самом деле разница — еще, уже! Ты ею станешь через несколько дней, а я стану сестрой королевы Франции, и вы, — она обвиняюще ткнула пальчиком в колено баронессы, — не посмеете потом так на меня глядеть и за юбки меня хватать, будто я маленькая!
— Это я тебя хватала, — ответила Маргарита.
— Правда? Фу, злая! — заявила Алиенора и обиженно умолкла, давая Маргарите минутку передохнуть и собраться с мыслями. Это никак толком не удавалось ей все те дни, что они провели в пути. Каждый раз непременно что-нибудь отвлекало.
А подумать ей было о чем, хотя, по правде, не было особого проку в тех раздумьях — и оттого они становились все более тяжкими. Маргарита думала о том, что ей предстоит, — о венчании, свадебном пире, а затем и коронации — без того волнения и томительного предвкушения, которое было, казалось, непременным атрибутом перемен в ее судьбе. Она сама не знала, отчего так, — может быть, оттого, что она попросту до сих пор не могла поверить, что едет по тряской дороге в раскачивающейся карете со скрипучими спицами, а не ступает босой ногой на зыбкий пол воздушного замка. Это чувство — нереальности, невозможности происходящего — не покидало ее все шесть месяцев от помолвки и до того дня, когда кортеж пустился в путь, дабы доставить королю Франции его невесту.
Как и большинство девиц ее положения, Маргарита своего нареченного вовсе не знала. Она его видела лишь однажды — десять лет назад, когда он еще не был королем и даже престолонаследником, а всего лишь вторым из королевских сыновей. Старший брат его Филипп был еще жив, а Людовик Смелый, отец нынешнего монарха, — в здравии и прекрасном самочувствии гнобил альбигойцев в соседней Тулузе. Сама Маргарита, достигшая тогда пяти лет от роду, была глубоко, трепетно и, как ей казалось, навечно влюблена в замкового пастушка Жака — светловолосого, белозубого, красивого до такой степени, что у Маргариты дух замирал всякий раз, когда она видел его, гонящего отцовских лошадей на луг. Она и поныне помнила, как свистела и пела хворостина в его руке — ффьють, ффьють! — когда он охаживал ею бока разленившихся на летнем зное коней. Краше трелей любой флейты и арфы был ей тот свист. Теперь Жак был счастливо женат на прачке Агнессе, и было у них уже трое детишек, таких же крепеньких и светловолосых. А Маргарита ехала в Иль-де-Франс, чтобы рожать детей мужчине, который мальчиком гостил в замке ее отца и которого она совсем, ну совсем не помнила.
Разумеется, она допытывалась, у кого и как могла, каков он, король Людовик. Подспорьем ей стали странствующие менестрели, монахи, торговцы — все, кто бывал в Париже, имели что порассказать о молодом короле. Монахи говорили о его смирении и благочестии, щедрости и богоугодных делах; менестрели воспевали его рыцарскую доблесть и изящество; простой люд уверял, что король справедлив и милостив к добрым, а к злым — строг и непримирим, и ни одному злодею, сколь ни был бы он родовит и богат, не дает спуску. Словом, одно только хорошее слышала Маргарита о своем будущем муже, и, Господу ведомо отчего, это лишь пугало ее. Не может быть, не бывает так, чтобы все в человеке было столь хорошо. А даже если и может — то не бывают такие люди королями.
Поэтому Маргарита старалась поменьше думать о том, каким человеком на деле окажется ее супруг. И как рада она теперь была, что сестра ее не проявляла свойственной юным девицам восторженности по части сильного пола, а потому не донимала Маргариту болтовней о Людовике.
Было и еще кое-что, тревожившее Маргариту, то, о чем она и хотела бы, а не могла не думать. Почти всякий, восхвалявший короля Людовика, непременно рядом с ним поминал и мать его, королеву Бланку. Монахи хвалили ее благочестие, ибо именно она внушила добродетель своему сыну, воспитав его в строгом соответствии слову Божьему; менестрели превозносили ее красоту, без сомнения, передавшуюся и сыну ее по наследству; простой люд говорил, что это смелая, славная и мудрая женщина, поднявшаяся против зарвавшихся баронов и положившая конец самовластию епископов, что душили народ поборами и ничего не давали взамен, и что пока у короля такая советчица, королевство будет радоваться и процветать. Маргарита слушала все это, втайне замирая. Видит Бог, она знала о собственных более чем скромных достоинствах — и боялась, что никогда не сумеет встать вровень с такой замечательной женщиной и занять хоть какое-то место в сердце ее сына.
Впрочем, тут же напоминала она себе, это ведь только в балладах жена и муж способны воспылать к друг другу нежною страстью. В жизни так не бывает, да и баллад-то таких Маргарита слышала не много — куда чаще речь шла о пылкой любви рыцаря к супруге своего сеньора. Не за любовью она ехала нынче в Санс, а затем, чтобы выполнить династический долг, возложенный на нее отцом.
Алиенора, сидевшая без движения и болтовни уже добрых десять минут, заерзала и засопела, вынудив Маргариту очнуться от раздумий — чему та была даже рада. Уронив взгляд на баронессу де Мартильяк, Маргарита увидела, что та задремала, — и предупреждающе сжала руку сестры, уже открывшей было рот с целью нарушить недолгое спокойствие своих попутчиц.
— Проснется, — прижав палец к губам, строгим шепотом сказала Маргарита. — И снова начнет тебя дергать за юбки.
— Это же ты хватала, сама сказала! — шепотом возмутилась Алиенора, и Маргарита лукаво улыбнулась сестре.
— Ну, соврала.
— Ах ты! — выдохнула та и тут же рухнула на спину в угол кареты, беззвучно захохотав от щекотки — Маргарита знала все ее слабые места и при желании всегда находила на нее управу. На мгновение карета превратилась в вихрь кружева и шелков, из-под которых доносилось сдавленное девичье хихиканье. Мадам де Мартильяк застонала во сне, и сестры мало-помалу угомонились и уселись снова на свои места, раскрасневшиеся и улыбающиеся друг другу.