Боль была такая, что способность видеть на секунду утратили оба глаза.
— К-72563, вы приговариваетесь… — прошелестело надо мной.
Но я и так знал, к чему приговариваюсь. Когда холодные пальцы — или кольца червя — сжали мое сердце, я понял. Я не умру. Я не умру, я стану частицей, мельчайшей клеточкой, волоском пищеварительного тракта этой ненасытной твари. Я буду жить вечно, и вечно сосать, грызть, переваривать и испражняться, я буду вечно мучиться голодом и жаждой, не знающими утоления. Я буду…
Я не мог даже вспомнить собственного имени.
Вокруг резко потемнело.
Кольца сжались сильнее.
Кажется, я закричал.
Имя.
У меня ведь было имя.
И слово пришло. Оно не было моим именем, но я прохрипел в нависшую надо мной белесую прорву: «Иамен».
— Что?
— Иамен.
День второй, позже
Мы ехали по каменистой равнине, протянувшейся рыжевато-серым платом — от горизонта до горизонта. Рыжей была земля. Серой была трава. Над равниной катились вереницы малиново-бурых закатных облаков.
— Здесь что, никогда не темнеет?
— Если очень захотите, потемнеет. А зачем вам? У вас же, Ингве, боязнь темноты.
— Посидели бы вы в том карцере…
Иамен, кажется, усмехнулся: созерцая лишь его коротко стриженый затылок, наверняка сказать я не мог.
— Ингве, вы еще не поняли? Я сижу в этом карцере всегда.
— Что-то я вас там не заметил.
Разговаривать, обращаясь к плечам и затылку собеседника, оказалось удивительно неудобно.
— Если бы меня там не было, вас бы попросту сожрали.
— Вы что, и вправду с Эрликом перевертыши?
— Смотря что вы называете «перевертышем».
Я подумал.
— Вот Гармовой. Снаружи у него человек. Внутри волк. Он выворачивается наизнанку. И вы…
Он кивнул лошадиной гриве.
— У нас с папашей посложнее, но да… Примерно так.
День первый
— …Иамен!
Сначала ничего не изменилось. Потом червь исчез, пропал заодно с солнечным светом и садом. Оба моих глаза: и мертвый левый, и живой правый — увидели, как проступает седина в волосах стоящего надо мной человека. Темнеет радужка глаза. Зрачки его расширились…
И с криком отвращения некромант выдернул руку из моей груди.
— Меня зовут Ингве, сын Драупнира, сына Дьюрина, — сообщил я себе самому — или серому миру вокруг, или некроманту.
— Будем знакомы, — мрачно ответил Иамен, не сводя взгляда с собственной ладони.
Пальцы у него сплошь были измазаны липким и красным. Подняв голову, некромант огляделся — выражение отвращения у него при этом с лица не сходило. Оно и понятно. Стол с остатками червивой трапезы кого угодно смутил бы.
— Как-то мне хреново, Иамен, — пожаловался я. — Холодно. И почти ничего не видно.
Он обернулся ко мне.
— Ингве, у вас в груди здоровенная дыра. Вы умираете.
— А здесь можно умереть?
— Умереть везде можно.
— И то хорошо.
Я хмыкнул. Он нахмурился.
— Вы нашли что-то смешное в своем положении?
— Да нет. Просто не ожидал, что вы будете последним, кого я увижу в жизни. Без обид, но вы, Иамен — не самый очевидный выбор.
Некромант присел на скамью рядом с мечом — туда, где еще так недавно восседал его отец.
— А кого бы вам хотелось сейчас увидеть?
Я подумал. И понял, что никого. Какая жопа…
Становилось все темнее. Боль в груди меня почти уже не донимала, и только вот эта темнота… Опять, Хель, ну почему же вечно меня заносит в какой-то мрак? Я пошевелил губами, понял, что еще могу говорить, и ответил:
— Мне хотелось бы, чтобы светило солнце.
День второй, позже
Я не мог понять, с чего меня так колбасит. Казалось бы, после тесной кутузки ехать и радоваться бескрайней равнине. Я не радовался. Равнина почему-то казалась мне воплощением той самой прорвы, куда я чуть не угодил. Куда все проваливается и проваливается…
Иамен потянул за повод. Кляча остановилась. Он обернулся ко мне и недовольно сказал:
— Кончайте заниматься творением лишних сущностей, иначе мы никогда не доедем.
— Чем?
— На кой вы пытаетесь заполнить окружающее пространство всякой дрянью? Я же говорил — нам надо спешить. Или не терпится опять повстречаться с моим папашей?
— Проверьте катану.
Он вытащил катану из ножен на поясе. Ржавчина поднялась по серебряной стороне чуть более, чем на четверть.
Когда я снова взглянул на равнину, то обнаружил, что местность изменилась. Мы ехали по мощеной улице средневекового города. Дико воняло отбросами, гнилым мясом и кошками. По бокам почти вплотную сходились грязные стены домов. Нашу улицу пересекала другая, и по ней двигалась мрачного вида процессия. Факельщики. Солдаты. За ними повозка. На повозке торчали два столба, и к ним за руки привязаны были две тощие патлатые женщины в саванах, обритые наголо. Там же стояли священник и палач. Палач как раз натягивал на голову одной из женщин желтый бумажный колпак.
Рядом присвистнул Иамен.
— Ну все, Ингве, вы доигрались.
День первый
Умирать оказалось темно.
Я напряг зрение, пытаясь увидеть хоть что-нибудь сквозь сгущающуюся пелену. Увидел. Все того же некроманта.
Выражение его глаз было непередаваемым, дикая смесь: сожаление, гнев, растерянность, обреченность. Гадливость?
— Не пяльтесь на меня так, Иамен. Лучше отвернитесь. Мне и без того скверно.
Он действительно отвернулся. Протянул руку, взялся за покрытые ржавчиной ножны. И подсунул рукоять под мои пальцы.
— Возьмите меч.
— Что?
— Возьмите меч, быстро. Только, аллаха ради, не вытаскивайте его из ножен.
— Какого…
— Перестаньте трепаться и возьмите меч.
Я напряг не желавшие подчиняться мышцы и сжал пальцы на рукояти. Хрустнула и осыпалась ржа, и ладонь коснулась первородного золота.
«Ну здравствуй, Тирфинг».
И клинок ответил мне уже знакомым подземным гулом.