— Помогите! Help! Please! Кто-нибудь.
Стук копыт стал громче. Прозвучал совсем рядом. Затих. Я услышал изумленное ругательство и удар каблуков о землю. Шаги. А потом тень упала мне на лицо, и надо мной склонился небритый загорелый мужик в ковбойской шляпе.
Прокуренный голос сказал с техасским акцентом:
— What the fuck! Ты человек или инопланетная гусеница?
— Человек, — прохрипел я. — Воды.
Воды у моего спасителя не оказалось — только бутылка виски, которым он смочил мне губы, а пить не дал. Зато нашелся складной нож, что было очень кстати — потому что лошадь скорее позволила бы себя пристрелить, чем взвалить на спину омерзительный серый кокон. Нашлись у заросшей трехдневной щетиной валькирии и сигареты — и это было даже лучше ножа. Пока мужик, удивленно чертыхаясь, резал паутину, я выкурил штук пять — их с сокрушенными вздохами прикуривал для меня одну за другой сам владелец пачки — и малость пришел в себя.
Белый солнечный шарик перевалил зенит, но все еще палил нещадно. Мужик то и дело утирал пот своей шляпой. Скинул рубаху и остался в одних кожаных штанах. На ногах его были щегольские сапоги со шпорами. На поясе висела кобура, откуда торчала рукоятка револьвера. Когда ковбой наконец освободил мои руки, он удивленно присвистнул:
— Ты что, беглый?
Только тут я вспомнил, что на моем левом запястье все еще красуется браслет от наручников.
— Точно. Беглый. Из Хель, — прохрипел я.
— Hell, — сказал мужик. — Из ада, значит? По тебе заметно. А этот здоровенный меч ты свистнул у самого дьявола? За это он тебя повязал?
Я не поверил, что смогу сейчас рассмеялся. Но вот, рассмеялся.
Спаситель мой обнаружил и откатившуюся за камни флягу, однако ни напоить из нее меня, ни пить самому я ему не позволил — вспомнил манипуляции ночного зеркалоглазого гостя.
— Отрава.
Ковбой пожал плечами, и, ни словом не возразив, вылил жидкость на землю. Доверчивый. Интересная у них тут, наверное, жизнь, в красной пыльной пустыне.
В конце концов я с помощью ковбоя вскарабкался на ноги, подтянул к себе меч и, покачиваясь, двинулся к лошади. Уперся плечом в лошадиный бок и, обернувшись к своему спасителю, спросил:
— Тебя как зовут, добрый человек?
— Грег, — ответил он. — Грегори Митчинсон, приятель, но ты зови меня, так и быть, Грегом. Все равно все мои сигареты ты уже скурил.
Грег. Ага. Ну как же его еще могли звать, если не Грегом?
— А чего ты вообще сюда притащился, в такую задницу? — продолжил я.
Мужик хмыкнул, осклабил крепкие желтые зубы.
— Тебя спасать. Мне твой ангел-хранитель сделал звоночек.
— Нет, а серьезно?
Мужик задумчиво погладил свою кобуру.
— Да койот тут один завелся. Лошадей в загоне пугал, наглая твать, всю ночь развлекался. Выл, как резаный. Я его и решил выследить, но след потерял тут неподалеку в скалах. Ты его, кстати, не видел? Небольшой такой койот, а голосистый, сука…
Я покачал головой.
Лошадь нервно переступила ногами, и я снова чуть не грохнулся.
Грег усадил меня спереди, чтобы я не соскользнул ненароком. Меч я положил поперек колен. Бедная лошаденка не ждала двойного груза. Вечно мне, что ли, утруждать колченогих Боливаров, изображая дурного сиамского близнеца их седоков?
Мы двинулись медленным трюхающим шагом вниз по тропе, осыпая мелкие камешки, минуя стволы одиноких кактусов. Я прилег лицом в жесткую, пахучую лошадиную гриву и закрыл глаза. Грег за моей спиной завел вполголоса песню и забулькал виски. Наконец дал отхлебнуть и мне, и время потекло быстрее, быстрее, быстрей, под горку и к закату. Последние лучи солнца вспыхнули красным, и почти мгновенно сделалось темно. Ночь опускалась на напахавшуюся за день землю. Тонко зазвенели москиты, и в зарослях — чаппараля? — завыл, затявкал койот. Судя по голосу, это был какой-то другой койот. Небо изукрасило звездной сыпью, но я не смотрел на небо. Я смотрел только вперед. Я возвращался домой.
В солнцевской квартире было нестерпимо жарко. Не сухой пустынной жарой, а душной, плотной, почти ощутимой на ощупь. Кто-то отодвинул занавески, и солнце нагрело паркет до того, что, казалось, лак сейчас вздуется пузырями. Кондиционер не работал.
Я распахнул балконную дверь. Легче не стало. Окна соседних домов блестели слепо и маслянисто, будто покрытые бензиновой пленкой. Внизу погибала и без того чахлая растительность. От асфальта струились вверх дрожащие потоки воздуха, струились и не достигали, прихлопнутые тяжелой ладонью зноя. Не бывает в середине июня такой засухи, ненормальная погода, неестественная. Последние дни мира, как сказали бы апокалиптики любых сект. Что ж, может, и последние.
Я захлопнул балкон и, срывая по пути одежду, нырнул в относительно изолированную от свирепства стихий ванную. Открутил до упора холодный кран. Когда белый бассейн наполнился почти до края, опустил руку в зелень и холод и позвал без особой надежды: «Ганна». Водопровод ответил мне скорбным мычанием, а больше — ничего. По-честному, я и не ждал другого.
На поверхности плавали изобильные серые чешуйки — моя отслаивающаяся с обожженного лица кожа. Пришлось долго смывать ее струей из душа, чуть не забив при этом сток. Закончив санитарную обработку, я с мрачным предчувствием обернулся к зеркалу. Но равнодушное стекло не отразило ничего, кроме моей угрюмой, худой, до красноты опаленной физиономии. Правый глаз, темно-серый, зло и холодно щурился. Глаз левый, на несколько оттенков светлее, смотрел из багровой оторочки шрама. На груди, как раз в районе четвертого и пятого ребра, тоже был еще тот шрамина. Красавец, Хель — хоть сейчас в чертоги Нидавеллира, в первую пару Осеннего Танца.
Ах да, забыл упомянуть. Едва вернувшись в объятия цивилизации, я связался с Ингри — который уже успел вновь перебраться на столь любимый им Ближний Восток. Связался и потребовал невъебенную — по здешним масштабам — сумму. Ингри без слова перевел мне на счет в два раза больше запрошенного. Так что снова я стал богат. Завидный жених, первый парень на столице. Я собирался этим в самом скором времени воспользоваться. А пока надо было расплатиться по старым задолженностям.
Каждый раз, когда я навещал эту дачку, охрана становилась основательней и основательней. Однако сегодня все будто вымерло. Пустовала даже будка на въезде. По оцепленному колючей проволокой забору скакали воробьи — значит, и ток отключили. Сосны сыпали желтой хвоей. Хворали липы на подъездной аллее. Жара.
Подготовленный картиной запустения, я ожидал, что и хозяина дома не окажется. Однако Касьянов Матвей Афанасьевич ждал меня в саду. В ненавистной беседке. По-счастью, яблони уже отцвели, или цвет сгубила засуха — я не заметил среди редких листьев ни единой завязи.
Увидев меня, хозяин поднялся и пошел мне навстречу. Пока он шел, я развлекался тем, что рассматривал окружающую местность своим новообретенным левым оком. Ничего хорошего я, понятно, не увидел. Не было никакой дачи. Под низким небом, среди каменистых холмов, вырыта была большая яма с крутыми скатами. На дне ямы завывали то ли псы, то ли волки: здоровенные, свирепые твари. Служители в серых рубахах швыряли в яму пленников, и их, стонущих от ужаса, тут же раздирали крепкие желтые клыки. Некоторые, впрочем, пытались драться короткими деревянными мечами, под свист и улюлюканье зрителей. Вокруг ямы столпились высокие бородатые воины в доспехах и при оружии. Они азартно орали и колотили мечами в щиты всякий раз, когда волк особенно кроваво расправлялся с рабом в яме — или когда раб особенно картинно душил волка. Ни яма, ни воители, ни их игры мне совершенно не понравились. Если это Вальгалла — увольте. Если это остров Авалон, жрите сами свои гнилые яблоки — я к вам, господа, не ходок.