Хоть одно облегчение. Представить некроманта, в здравом уме и твердой памяти облизывающего мне рожу — это было бы пострашнее ядерной бомбежки.
Я задумчиво забарабанил по стеклу со своей стороны.
— Так воду он послал?
Лиса мотнула головой.
— Чего ж ты мне ее притащила? В благодарность за то, как мы с Нили тебя чуть не изувечили?
Ли Чин прерывисто вздохнула.
— Нет. Он… пришел ко мне несколько дней назад. Не в тот дом, что ты видел — я там не живу. Только работаю. У меня есть маленький дом в горах. В Китае, рядом с… неважно. Он пришел койотом. Лежал, свернувшись, на заднем дворе. Даже кур не гонял, хотя он иногда любит…
Я поневоле хмыкнул. Ли Чин взглянула на меня — и я с удивлением обнаружил в ее глазах слезы.
— Ты не понимаешь… Это так унизительно. Для него быть зверем — это ужасно. И так долго… я боялась, что он не вернется на этот раз. Тогда я позвала Оззи, и он мне рассказал… не все, наверное. Но достаточно, чтобы я поняла: ты Иамену помог там, в Мертвой Земле. А он тебя бросил умирать.
Я пожал плечами.
— Чего плечами пожимаешь? Неправда, что ли?
— Не знаю.
— Как — не знаешь?
— А вот так! — заорал я, непонятно с чего взъярившись. — Не знаю. То ли бросил. То ли нет. И не хочу знать, хватит с меня. Шла бы ты, милая, со своим Иаменом и с подарками своими… Не надо мне от вас ничего.
Лиса посмотрела на меня, как мне показалось, укоризненно. Покачала головой.
— Ну и дурак. Это же не для тебя. Для твоего деда. Он же выздоровел бы от одного глотка. А сейчас умрет из-за твоей глупой гордости. Или ты хочешь, чтобы он умер?
Ни слова не говоря, я распахнул дверцу и вышвырнул лисицу вон. Не на проезжую часть, правда. На тротуар. Да и машина едва тащилась, ничего девчонке не сделается. Прожила три тысячи лет, переживет и это.
Я полез под сиденье, чтобы вышвырнуть и бутылку — но тут сзади взвыла дурным голосом сирена гаишников. Хель, что за невезуха — из какой бездны вывалилась их тачка на Краснопресненскую набережную в три часа утра?..
С гаишниками я, впрочем, разобрался быстро и ко всеобщему удовлетворению. Поссорились с девочкой, она выскочила на ходу из машины. Споткнулась маленько. Когда серые братья пожелали снять показания и с пострадавшей, той уже и след простыл. Непосещение участка обошлось мне всего-то в две сотни. Что ж, надо жить ведь и серым братьям, кормить волчат и волчицу в теплом семейном логове.
Лимузин я отпустил. Водила с лакейским поклоном потянулся за дверцей — и на свет снова явилась злополучная бутылка.
— Вот, вы забыли. Или выкинуть?
— Да нет, — ответил я. — Пожалуй, не выкинуть.
И прихватил бутылку с собой. Так и шагал по набережной с дурацкой бутылью. Река Москва подмигивала мне отражениями фонарей…
Последняя правда о мистере Иамене далась мне с неожиданной легкостью. Нет души? Ну, нету и нету. Пожалуй, если бы Ли Чин заявила, что Учитель ее, святой и махатма — пришелец с мертвой планеты Марс, меня не удивило бы и это. Не удивило бы, нет, зато слова Однорукого обрели новый зловещий смысл. Мне-то казалось, что ФСБшник просто решил меня постращать. Армия мертвецов, экие страсти… Сейчас я готов был поверить и в армию. Ну что ж — видели мы и мертвецов, сразимся и с мертвецами.
Шел я как-то странно, восьмерками и кругами. Только что мелькнула сигаретная пачка парламента, и вот уже справа нависают массивные купола нового-старого Храма, слева, из-за реки, таращится капитан Хук-переросток. Мелькнули арки Крымского моста. Прошелестел темной листвою Нескучный. Левый глаз я старался не слишком фокусировать, иначе из-под тонкой холстины здешней реальности выползала удивительно неприглядная изнанка. Не ключик папы Карло и не маленькая дверка, не банька даже с пауками, а что-то уже совсем и окончательно отвратное — особенно, почему-то, в Нескучном. Там, на маленьком островке посреди пересохшего пруда, у корней криволапой ивы…. а, ладно, не хочу вспоминать.
В конце-концов я снова выбрел к Арбату, все еще сжимая в руке дурацкую бутылку. Двигался я если и не с определенной целью, то с некой смутной мыслью — и двигался, как выяснилось, правильно. Нужный мне дом прятался в одном из арбатских переулков, за узорчатой железной решеткой и за липами маленького сада.
Не то чтобы я не поверил в действенность Воды Жизни. Поверил. И все же, прежде, чем спаивать ее деду… Я постоял немного в ажурной тени лип, в оранжевом свете фонаря, отдаленно напомнившем мне о другом оранжевом свете. Зачем вы тащили Иамена из преисподней, князь? Зачем не оставили его в вечном сиянии ржавого и оранжевого? Здесь, в молчаливом переулке, где даже шелест шин и гудки пролетающих по Новому Арбату автомобилей не были слышны, я понял ясно — вот так он и встретит меня однажды, новый старый свет. Оранжевым блеском в листве. Сиянием одинокого фонаря. Небом без единой звезды, потому что звезды не видны за кислотного цвета свечением. Я толкнул калитку и вошел в сад. Липам цвести было еще рано, поэтому аккуратные дорожки и потаенная тень за стволами пахли, как и все пахло этим летом в Москве: бензином и пылью. Но сквозь привычные запахи тонко просачивался еще один, который не с каким другим не спутаешь, даже если сам никогда не валялся на узкой госпитальной койке. А я-то повалялся вдосталь, и еще недавно. Запах безнадежный и муторный, лекарственная вонь болезни.
Об открытии нового хосписа для больных — а, точнее, для умирающих от рака — трубили недавно все газеты. Хоспис был благотворительный, хотя Хель его разберет — чьи грязные бабки отмывались с изнанки здешней благотворительности. Невидимый для смертных, я распахнул дверь, миновал клюющую носом дежурную медсестру и поднялся на второй этаж. Я выбрал палату случайно: здесь все было одинаковым. Тусклый свет ночника или полная тьма. Блестящие в темноте столбики кроватей. Подмигивающе красным приборы, измеряющие то ли сердечный ритм, то ли давление. И прикрепленный к стойке прозрачный пакет, в нем — жидкость для внутривенного вливания. То ли просто физраствор, то ли лекарство. Тонкая трубка капельницы тянулась к запястью лежащей в кровати старухи. Игла уходила под прямоугольник пластыря.
Может, умирающая и не была старухой, но болезнь и страшное здешнее лечение изменили черты ее лица до неузнаваемости. Белая, светящаяся в полумраке кожа обтягивала лысый череп и резко выступающие скулы. Запавшие глаза. Заострившийся подбородок с маленькой складкой. Ниточка слюны… Я достал из кармана одноразовый шприц — сувенир моих недавних развлечений — и, набрав из бутылки чуть больше половины шприца, ввел жидкость в капельницу. Уселся на стул у кровати и стал ждать.
Ждать пришлось совсем недолго. Стало глубже дыхание спящей. На щеках появилась краска. Медленно налились жизнью сухие губы, и лоб перестал напоминать лоб мертвеца. Расправились морщины на веках. Поползли по подушке отрастающие темные волосы. Не прошло и минуты, как вместо угасающей старухи в кровати лежала красивая женщина лет тридцати. Действительно красивая — что правым глазом на нее смотри, что левым. Левым я заметил в груди ее маленький клубочек сияния. Я не стал вглядываться — почудилось в этом что-то непристойное. Тихо поднялся и пошел прочь из палаты.