26 сентября 1919 года Пенелопа Алдайя родила мальчика, который появился на свет мертвым. Если бы доктор имел возможность своевременно осмотреть ее, он бы понял, что ребенку уже несколько дней угрожает опасность, и Пенелопе нужно срочно сделать кесарево сечение. Если бы доктор присутствовал при родах, он бы, вероятно, сумел остановить кровотечение, унесшее жизнь Пенелопы, которая, умирая, страшно кричала и царапала запертую дверь, за которой молча плакал ее отец, а мать, бывшая рядом с ним, смотрела на него, дрожа от ужаса. Если бы доктор был там, он бы обвинил дона Рикардо Алдайя в убийстве, ибо невозможно описать словами то ужасающее зрелище, какое представляла собой темная, залитая кровью камера Пенелопы. Но доктора так и не позвали. Когда, наконец, открыли ту страшную комнату и обнаружили мертвую Пенелопу, лежавшую в луже собственной крови и обнимавшую пурпурное и блестящее тельце умершего прежде нее ребенка, никто не проронил ни слова. Обоих погребли в подвальном склепе, без священника и свидетелей. Простыни и одежду сожгли, а дверь в подвал заложили кирпичами.
Когда Хорхе Алдайя, пьяный от стыда и угрызений совести, рассказал о случившемся Микелю Молинеру, тот решил отправить Хулиану то самое письмо Пенелопы, в котором она говорила, что больше не любит его, и просила забыть о ней навсегда, сообщая о вымышленном замужестве. Микель предпочел, чтобы Хулиан поверил этой лжи и начал новую жизнь, считая себя преданным, чем открыть ему правду. Через два года, когда умерла сеньора Алдайя, в городе стали поговаривать о проклятии дома Алдайя, но только Хорхе знал, что мать испепелил сжигавший ее изнутри огонь воспоминаний об отчаянных криках дочери и ударах в запертую наглухо дверь. Несчастья обрушивались на семью дона Рикардо одно за другим, состояние Алдайя рушилось, как песочные замки под приливной волной неистовой алчности, жажды реванша и неотвратимой поступи истории. Секретари и казначеи сеньора Алдайя спланировали его побег в Аргентину, чтобы основать новое, более скромное предприятие. Важно было оказаться как можно дальше от всего этого. Как можно дальше от призраков, бродивших по коридорам и галереям проклятого дома Алдайя.
В 1926 году, на рассвете, в строжайшей тайне, они отправились под вымышленными именами на борту корабля, который через Атлантику должен был доставить их в порт Ла-Плата. Хорхе и дон Рикардо делили на двоих одну каюту. Старый Алдайя, от которого несло болезнью и смертью, едва держался на ногах. Доктора, которым он запретил навещать Пенелопу, слишком боялись дона Рикардо, чтобы открыть ему правду о состоянии его собственного здоровья, Но он знал, что смерть села вместе с ним на тот корабль и что прежде молодое и сильное тело, об утрате которого Господь уведомил его в то утро, когда Алдайя решил найти своего сына, постепенно превращалось в прах. Во время этого бесконечного путешествия, сидя на верхней палубе и дрожа от холода под одеялом, дон Рикардо смотрел в бескрайнюю пустоту океана, понимая, что больше никогда не увидит землю. Порой, сидя на корме, он замечал стаю акул, которая увязалась за кораблем после захода в порт Тенерифе и с тех пор неотрывно следовала за ним. Сеньор Алдайя слышал от одного из офицеров, что такая зловещая свита — обычное явление в трансатлантических круизах. Акулы питались мусором с корабля. Но дон Рикардо Алдайя ему не поверил. Он был убежден, что это демоны гонятся за ним. «Это меня вы поджидаете», — думал он и вспоминал о карающей деснице господней. Именно тогда Алдайя заставил своего сына, которого так презирал, но который был единственным, к чьей помощи он мог теперь прибегнуть, поклясться, что тот исполнит последнюю волю отца:
— Поклянись, что найдешь Хулиана Каракса и убьешь его.
За два дня до прибытия в Буэнос-Айрес Хорхе проснулся очень рано и увидел, что кровать отца пуста. Он вышел на пустынную палубу, всю в тумане и брызгах соленой воды. На корме лежал брошенный, еще теплый, халат. Пенистый след корабля терялся в алой дымке, а океан при всем своем спокойном великолепии, казалось, истекал кровью. Хорхе Алдайя вдруг заметил, что стая акул больше не следует за кораблем. Только вдали, рассекая блестящую водную гладь, кружил в бешеной пляске хоровод острых спинных плавников. Весь остаток пути никому из пассажиров акулы на глаза больше не попадались. Когда Хорхе Алдайя сошел с корабля в Буэнос-Айресе и таможенник спросил его, один ли сеньор путешествует, тот лишь молча кивнул. Он и впрямь уже давно путешествовал в полном одиночестве.
Через десять лет Хорхе Алдайя, вернее то, что от него осталось, вернулся в Барселону. Несчастья, которые начали подтачивать семью Алдайя в Старом Свете, не оставили его и в Аргентине. Там Хорхе был вынужден в одиночку справляться и с окружающим миром, и с тяжелым наследием Рикардо Алдайя. Однако для подобной борьбы ему недоставало самообладания и железной хватки его отца. Он приехал в Аргентину с опустошенным сердцем, терзаемый угрызениями совести. Америка, говорил он потом, и звучало это то ли как извинение, то ли как эпитафия, — это мираж, земля хищников и падальщиков, а он, Алдайя, был воспитан в атмосфере чопорного снобизма и нелепого жеманства умирающей старухи Европы, которая еще продолжала влачить свое жалкое существование лишь в силу привычки. За несколько лет он потерял все, начиная с репутации и заканчивая золотыми часами — подарком отца на первое причастие, — которые он продал, чтобы купить обратный билет. Тот Хорхе Алдайя, который вернулся в Испанию, был нищим. У него не осталось ничего, кроме горечи поражения, воспоминаний, приводивших его в ярость, и безумной ненависти к тому, кого он считал виновным в своем крахе: Хулиану Караксу.
Душу Хорхе все еще жгло обещание, данное им дону Рикардо. Едва вернувшись в Барселону, он попытался выйти на след Хулиана, чтобы убедиться в том, что Каракс, как и сам Алдайя, бесследно исчез из этого города, который так сильно изменился за прошедшие десять лет. Именно тогда Хорхе повстречался один персонаж, знакомый ему со времен юности. Это произошло по тому случайному стечению обстоятельств, которые порой так щедро и так расчетливо рассыпает перед нами судьба. Сделав неплохую карьеру в исправительных колониях и государственных тюрьмах, Франсиско Хавьер Фумеро решил пойти в армию, где благополучно дослужился до чина лейтенанта. Многие прочили ему будущее генерала, но некий тихий скандал, причины и подробности которого остались покрыты мраком неизвестности, раз и навсегда покончил с его карьерой военного. Уже тогда репутация у Фумеро была куда серьезнее, чем все его звания и заслуги. О нем много говорили, но еще больше его боялись. Франсиско Хавьер Фумеро, когда-то робкий и нервный мальчик, вечно собиравший сухую листву во дворе школы Святого Габриеля, стал убийцей. Ходили слухи, будто за деньги он убивал известных людей, ликвидировал видных политиков по поручению разных темных организаций, его вообще называли воплощенной смертью.
В полумраке кафе «Новедадес» он и Алдайя сразу узнали друг друга. Хорхе был очень болен, его снедала странная лихорадка, причиной которой он считал москитов южноамериканской сельвы. «Там даже комары те еще сукины дети», — жаловался он. Фумеро слушал его как зачарованный, в то же время не в силах отделаться от чувства отвращения. Он восхищался насекомыми вообще и москитами в частности, преклоняясь перед их дисциплиной, жизнестойкостью и организацией. У насекомых отсутствовали лень и непочтительность, они не занимались содомией, и их видам была неведома деградация. В особенности Фумеро почитал пауков — за редкое искусство ткать паутину. Эти твари с безграничным терпением сидели в своей западне, поджидая жертву, которая, рано или поздно, по глупости или невнимательности, гибла, попадая в расставленные сети. Фумеро был глубоко убежден, что человеческому обществу не помешало бы многое перенять у насекомых. Алдайя в его глазах представлял собой типичный пример моральной и физической деградации. Он очень постарел и опустился, выглядел неопрятно, и тело у него стало дряблым. Фумеро ненавидел мужчин, не следивших за своей физической формой. Они вызывали у него тошноту.