— Но те старики, которые ошибались, умерли, — закончила она.
Зай медленно кивнул.
— Я от многих слышал, что вы, «розовые», поборники смерти. Но считал, что это преувеличение.
— Это не преувеличение. Смерть — это главное условие эволюции. Смерть — это изменение. Смерть — это прогресс. А бессмертие — это идея, убийственная для цивилизации.
Зай улыбнулся и обвел взглядом холл, пытаясь впитать роскошь дворца.
— Пока мы не похожи на умершую цивилизацию.
— Семнадцать столетий назад Восемьдесят Планет обладали наиболее развитой техникой на этом витке галактической спирали, — сказала Нара Оксам. — А теперь полюбуйтесь… Риксы, тунгаи, фастуны — все они превзошли нас.
Зай вытаращил глаза. Об этом редко говорили вслух даже секуляристы. Но Лаурент Зай, человек военный, должен был знать, что это правда. Каждая очередная война становилась все более и более тяжелой, враги действительно опережали Империю Воскрешенных.
— Но семнадцать веков назад, — возразил Зай, — мы не были Империей. Мы были россыпью планет, как риксы, но только между планетами расстояния были больше. Никакой стабильности, никакой внутренней конкуренции. Теперь мы сильнее, даже при наших технических… недоработках. К тому же мы владеем единственной технологией, которой стоит владеть. Мы способны победить смерть.
— «Древнего Врага», — процитировала Оксам. Так называли смерть в Политическом Аппарате.
Древним врагом, против которого дерзнул выступить Воскрешенный Император. Выступил, победил и воскрес.
— Да. Мы победили смерть, но живущие продолжают прогрессировать, — продолжал Зай. — У нас есть Сенат, есть свободные рынки.
Нара Оксам печально улыбнулась.
— Но мы задыхаемся от тяжести мертвецов. Медленно, но верно они с каждым годом все больше богатеют, обретают все большую власть и все сильнее владеют умами живых.
— Такими умами, как мой, например? — спросил Зай.
Оксам пожала плечами.
— Я не претендую на знание вашего ума, капитан-лейтенант. Невзирая на все, что болтают о моих способностях.
— Вы считаете, что Империя уже мертва? — спросил он.
— Нет. Еще нет. Но перемены придут, а когда они придут, Империя лопнет, как тетива, которую тянут слишком много трупов.
Лаурент Зай от изумления раскрыл рот. Созданный сенатором образ ошеломил его. В конце концов, ей все-таки удалось шокировать этого человека. Нара помнила о том, как впервые произнесла подобную речь на Вастхолде. Аудитория восстала, эмпатически отторгла ее слова, и ее горло наполнилось желчью. Но она увидела, как новые мысли нахлынули и заполнили те пространства, где прежде обитал ужас. Образ получился достаточно ярким для того, чтобы вызвать брожение умов.
— Так вы хотите, чтобы мы вернулись к смерти? — спросил Зай. — Две сотни лет естественной жизни, а потом… ничего?
— Не обязательно, — покачала головой Оксам. — Просто мы хотим ограничить власть мертвых. Пусть занимаются живописью, скульптурой, пусть совершают паломничества по Восьмидесяти Планетам, но пусть не правят нами.
— Чтобы… не было Императора?
Она кивнула. Даже при том, что теперь она обладала новообретенным сенаторским иммунитетом, произнести эти изменнические речи вслух здесь, во дворце Императора, ей было трудно. Даже те, кто родились на секуляристских планетах, не были свободны от насаждавшейся повсюду культуры «серых». Старые сказки, детские стишки — все они повествовали о Древнем Враге и о том человеке, который его победил.
Лаурент Зай немного помолчал. Мимо проходил официант, и он взял с подноса еще два бокала с шампанским, подал один Наре Оксам, они выпили. Некоторые из «свиты» Зая держались поблизости, но не решались бестактно вмешаться в его разговор с «розовой» сенаторшей.
Нара Оксам исподволь разглядывала своего собеседника. Парадная флотская форма — эта координированная орда микроскопических машинок, безусловно, символизировала собой главный аспект имперского могущества: множество частиц, насильно сбитых воедино. Но как во многом из области имперской эстетики, в этом соединении мириадов крошечных элементов была неоспоримая элегантность. Сам же Зай не был приземист, как большинство выходцев с планет с высокой силой притяжения. Он был высок и немного худ. Особенно Наре понравился изгиб его спины.
— Позвольте задать вам вопрос, — проговорила Нара, дабы отвлечься от собственных мыслей.
— Конечно.
— Вы находите мои речи изменническими?
— По определению — нет. Вы сенатор. Вы неприкосновенны.
— Но если отбросить неприкосновенность?
Зай нахмурился.
— Если бы вы не были сенатором, то тогда, по определению, получилось бы, что вы только что совершили государственную измену.
— Только по определению?
Зай кивнул.
— Да, сенатор. Но, вероятно, не по духу. В конце концов, вас заботит благо Империи, в каком бы виде вы ни воображали ее будущее.
Оксам улыбнулась. На протяжении всего разговора она думала о Зае как о человеке неутонченном. Он ведь никогда не был знаком ни с кем из «розовых». Может быть, так оно и было, но со многими ли из закоренелых «серых» она сама разговаривала честно, открыто? Пожалуй, ее суждение о нем было тоже по-своему неутонченным.
Зай заметил выражение ее лица и вопросительно вздернул брови.
— Я просто подумала: ведь могут произойти изменения в сознании, — проговорила она.
— Так, чтобы смерть не руководила процессом изменений? — уточнил Зай.
Она кивнула.
Он глубоко вздохнул и отвел взгляд. На миг она решила, что он прибег к синестезии. Но затем искорка интуиции подсказала Оксам, что этот человек намного глубже, чем кажется на первый взгляд.
— А может быть, — сказал Лаурент Зай, — я уже мертв.
Что-то произошло с Нарой. Она ощутила невероятный прилив эмпатии, словно антиэмпатический препарат вдруг потерял свое действие: в самых глубинах души этого человека таился страх, какая-то рана, открывшаяся из-за того, что он заглянул в бездны Зла. Это ощущение было похоже на шквальный порыв ледяного полярного ветра, на древний страх, вдруг проявившийся на физическом уровне. Агония, безнадежность. И вдруг Нара возненавидела Императора за то, что он нацепил на этого человека медаль.
Его наградили, а надо было бы исцелить.
— Многое ли вы успели повидать на Родине, Лаурент? — негромко спросила Нара.
Он пожал плечами.
— Столицу. Этот дворец. Скоро увижу Императора, собственной персоной. Это больше, чем воскрешенным обычно доводится увидеть за столетия паломничества.