Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…
Сильно хромал инок, с самого рождения, потому и молился он нынче во Храме да менял свечи, а не копал рвы и не мешал раствор на стенах. Иные – да и сам он – считали, что такие нынче Городу без надобности, ибо какая польза от калеки в бою? Однако не покинул инок столицу, когда была такая возможность. Был он родом из Дечан, с берегов Белого Дрина. О чем думал он в час молитвы? Вспоминал ли поросшие лесом горы да чистые горные ручьи страны своей? Или лица родичей своих, опаленные горячим солнцем? Недобрые ветры занесли его в Город меж двумя морями – Черным и Белым – в такое страшное время. Тяжко было ему жить в каменном мешке, но еще тяжелее было вспоминать о том, что оставил он там, на берегах Дрина. Он никогда ни с кем не говорил об этом, но Она читала мысли его, ибо были души людские для Нее раскрытой книгой. Целый год присматривалась Она к нему – сгодится ли, справится? Достанет ли сил? Но время торопило, сроки были на исходе, а черная туча накрыла уже крылом своим Великий Город. И Она решилась.
– Покоя просил ты, брат Димитрий, дабы достойно встретить то, что несет тебе день грядущий? Он дарован тебе.
Умолк инок, осмотрелся по сторонам, однако же вскорости вернулся к молитве своей. Почудилось ему, что тихий женский голос вроде бы доносится откуда-то из-под темного купола, но на самом деле нет ничего этого, просто он, брат Димитрий, переусердствовал в посте и молитве. Людям всегда хочется быть не такими, как все, быть особыми и избранными. А уж как сладки эти мечты в годину суровых бедствий, когда так хочется одним махом спасти свой народ и выехать вперед на белом коне подобно святым воителям! Как хочется верить, что уж кто-кто, а ты-то не по зубам всякой нечисти, обломает она об тебя ядовитое жало. Только все это мечты, пустые мечты… Инок уже смирился с тем, что он самый обычный смертный – за исключением, пожалуй что, кривой ноги, из-за которой не брали его на стены. Сам калека, а туда же, в святые Георгии ладится! Жил он, как все, и умрет, как все, когда турки захватят Город. И схоронят его в общей могиле, куда свалят все тела, не разбирая рода-племени. И ничего не случится из того, что указывало бы на избранность его. Уже почти убедил себя в этом инок Димитрий, а тут…
– Хотел ты всецело предаться высшей воле? Тебе дано это право.
Оторопел инок. Встал на ноги – криво и косо, уж как умел, – и поднял глаза, всматриваясь в темный купол Храма, порой отвечавший на язычок свечи в руке его золотыми мозаичными всполохами. Почудилось иноку, что слышал он глас свыше. Привидится ж такое! Похолодело внутри у него – не из страха пред гласом неизвестным, а из боязни, что нет его, этого гласа, что это только ветер завывает в пустых хорах, где некому стало петь нынче – все певчие ушли на стены, а он, инок, опять ошибся, приняв желанное за сущее. Более всего страшился он потерять последнюю надежду, что так нежданно осенила его. Она ведала о том и была покойна – выбор Ее оказался правильным. И промолвила Она вновь:
– Во всякий час наставлю и поддержу тебя, брат. Не бойся. Верь мне.
Рухнул инок на колени и осенил себя крестным знамением. Глаза его, потемневшие от ужаса и нечаянной радости, смотрели ввысь с надеждой.
– Не бойся меня, брат. Ты избран.
Сколько раз говорила Она эти слова! И все они смотрели одинаково, тщась различить Ее черты в золотом мерцании мозаик, но так ничего и не видели пред собой, ибо нельзя было узреть Ее внешним взором, только внутренним.
– Чего хочешь Ты от меня? Что должен я делать? Что? Подскажи!
Нет, он и впрямь был другим, не таким, как все. Быстро же понял он, чего от него ждут! Видать, давно предчувствовал что-то. Не следует низко оценивать людей – среди них всегда найдутся такие, кто по праву поднимает главу свою выше других и кому открыто больше, нежели кажется на первый взгляд.
– Главное, брат, – это хранить тайну. А тайна эта в том, что ты знаешь обо мне и слышал мой голос. Об этом никому нельзя говорить, никому. Тайну сию хранили все, кто был избран до тебя. Сохранишь ли и ты ее?
– Всеми святыми клянусь, что сохраню, Божественная Премудрость!
Если бы мог он видеть Ее, то узрел бы улыбку на Ее тонких устах.
– Сестра, просто сестра.
– Клянусь, сестра!
– Но это еще не все, брат…
– Если потребна Тебе жизнь моя – забирай! Скажи только – зачем? Зачем все это? Почему агнцы побиваемы, а душегубы благоденствуют? В чем смысл того, что зрим мы каждый божий день? И есть ли он, этот смысл? Дай мне знать!
Изумилась Она. Пришли в движение потоки эфира под куполом, затрепетало пламя одинокой свечи. Был инок сей готов к тому, что уготовила ему судьба.
– Я дам тебе смысл, брат. А пока – ступай, отдохни от трудов своих праведных. Доброй ночи тебе.
Он молчал, не решаясь двинуться с места. О нет, без надобности была Ей жизнь его. Она никогда не брала их жизней. Ныне намеревалась Она забрать не жизнь, но смерть его – так зачем ведать ему о том прежде срока?
– Ступай, брат Димитрий, ступай. Если пожелаешь говорить со мной – приходи в Храм, я отвечу тебе.
Встал инок с колен и пошел к выходу, прихрамывая. Но громом отдавался каждый шаг его под могучими сводами Храма, приближая неизбежное.
Через несколько дней цесарь с патриархом и архиереями, снова собрав весь клир церковный, а также весь синклит царский и множество народа на богослужение, вознесли молитвы, славя и благодаря в них всемогущую и живоначальную Троицу – Отца, и Сына, и Святого Духа, и Пречистую Богоматерь. И предали город и весь народ в руки святой Богородицы Одигитрии, говоря: «Ты же, непорочнейшая владычица и Богородица, человеколюбивая по природе своей, не оставь город этот милостью своей, но, как мать христианскому роду, защити, и сохрани, и помилуй его, наставляя и поучая во все времена как человеколюбивая и милостивая мать, да прославится и в нем и возвеличится имя великое твое вовеки!»
– Утро доброе, сестра Мария.
– Доброе, сестра София.
– Как почивали, брат Иоанн?
– Благодарствую, сестра. Не жалуемся.
– Не мешал ли кто, сестра Ирина?
– Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.
– У Харисийских ворот ночью трудились строители – углубляли рвы, чинили стены…
– И что же, брат Георгий? Это нарушило твой покой?
– Нисколько, сестра.
– Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?
– Спокойно, сестра София.
– Ах, как пахнут розы во Влахерне…
Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все Твоя Святая воля…
На другой день люди пришли в Храм на литургию. Давно не видала Она в стенах этих так много народа. Светило по-летнему яркое солнце, и купол, изукрашенный мозаикой с Богородицей Перивлептой, будто воспарял над сиянием, льющимся через сорок окон. «Подвешенный к небу», «небо на земле», «второй рай» – так нарекли этот купол смертные. За тысячу лет Она привыкла к их изумлению и восторгу. В сей же час все они стояли с непокрытыми головами – друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты [52] и простолюдины, севастократоры [53] и стратопедархи [54] – и молились бок о бок, чего прежде не бывало, ибо никогда еще не сгущались вокруг Великого Города столь черные тучи.